Й. Хейзинга
ИГРА И ПОЭЗИЯ
(Хейзинга Й. Homo ludens. Человек играющий. - М., 2001. - С. 197-222)
Сфера поэзии. - Поэзия как витальная функция культуры. - Vates. - Поэзияродилась в игре. - Социальная поэтическая игра. - "Инга-фука" - "Пантун". -"Хайку". - Формы поэтических состязаний. - Cours d"amour. - Поэтические задачи.- Импровизация. - Свод знаний в поэтической форме. - Юридические тексты в стихах.- Поэзия и право. - Поэтическое содержание мифа. - Может ли миф быть серьезным?- Миф представляет игровую фазу культуры. - Тон "Младшей Эдды". - Все поэтическиеформы суть формы игровые. - Поэтические мотивы и мотивы игровые. - Поэзия бытуетв состязании. - Поэтический язык есть язык игры. - Язык поэтических образови игра. - "Темный" стиль поэзии. - Лирика "темна" по природе. Кто собирается говорить об истоках греческой философии в их связи с древнейшимисакральными состязаниями в мудрости, тот сейчас же и неминуемо окажется на гранилибо даже за гранью, разделяющей религиозно-философские и поэтические способывыражения. Поэтому желательно рассмотреть теперь вопрос о сущности поэтическоготворения. В определенном смысле этот вопрос является центральной темой обсуждения взаимосвязи между игрой и культурой. Ибо в то время как религия, наука, право,воина и политика в высокорганизованных формах общества, по всей видимости, мало-помалутеряют точки соприкосновения с игрой, которые на ранних стадиях культуры у нихимелись, как это совершенно очевидно, в столь большой мере поэтическое творчество,родившееся в сфере игры, по-прежнему чувствует себя в ней как дома. Poiesisесть игровая функция. Она обретается в поле деятельности духа, в собственноммире, созданном для себя духом, где вещи имеют иное, чем в "обыденной" жизни,лицо и связаны между собой иными, не логическими, узами. Если серьезное пониматькак то, что может быть до конца выражено на языке бодрствующей жизни, то поэзияникогда не станет совершенно серьезной. Она стоит по ту сторону серьезного -у первоистоков, к которым так близки дети, животные, дикари и ясновидцы, в царствегрезы, восторга, опьянения и смеха. Чтобы понять поэзию, нужно обрести детскуюдушу, облачиться в нее, как в волшебную рубашку, а мудрость ребенка поставитьвыше мудрости взрослого. Из всех вещей ничто не стоит так близко к чистой идееигры, как эта доисторическая (primaevale) сущность поэзии, понятая и выраженнаяВико уже два столетия назад .Poesis doctrinae tanquam somnium, поэзия - как сон науки, гласит глубокомысленноеизречение Фрэнсиса Бэкона. В образных мифологических представлениях первобытныхнародов об основах бытия, как в зародыше уже заключен смысл, который позже найдетосознание и выражение в логических формах и терминах. Филология и теология стремятсяпроникнуть все глубже в суть этого мифологического ядра ранних верований .В свете изначального единства поэзии, святого вероучения, философии и культапо-новому воспринимается все функциональное значение древних культур.В качестве первой предпосылки к такому постижению необходимо освободитьсяот мысли, что поэзия имеет только эстетическую функцию, что понять и объяснитьее можно только из эстетических оснований. Во всякой живой, процветающей цивилизации,и прежде всего в архаических культурах, поэзия выполняет витальную, социальнуюи литургическую функции. Любая древняя поэзия есть вместе с тем и в то же самоевремя культ, праздничное увеселение, коллективная игра, проявление искусности,испытание или загадывание загадок, мудрое поучение, переубеждение, околдование,ясновидение, пророчество, состязание. Нигде, пожалуй, не найти столь разительногосоединения всякого рода мотивов архаического сакрального быта, как в третьейпесне финского народного эпоса "Калевала". Старый мудрый Вяйнямёйнен околдовываетмолодого бахвала, который дерзнул вызвать его на поединок. Вначале они состязаютсяв знании природных вещей, затем спорят о происхождении всего сущего, причемюный Ёукахайнен имеет смелость претендовать на участие в самом творении. Нотогда старый волшебник впевает его в землю, в топь, в болото, сначалапо пояс, потом по плечи, наконец, до губ, пока тот наконец не обещает ему своюсестру Айно. Сидя на камне песен, Вяйнямёйнен поет целых три часа, чтобы освободитьбезрассудного от своих могучих чар, расколдовать его. Все формы состязания,о которых мы говорили выше: соревнование в хуле и похвальбе, "тяжба мужей",соперничество в знании космогонии, - соединяются здесь в одном бурном и вместес тем сдержанном потоке поэтического воображения (verbeelding).Поэт - Vates, одержимый, неистовый, вдохнновленный богами (enthousiaste).Он многосведущий, sja"ir, как называют его древние арабы. В мифах "Эдды" медкоторый пьют, чтобы стать поэтом, готовят из крови Квасира, мудрейшего средисозданий - никто не смог задать ему такой вопрос, на который не знал бы он ответаИз поэта-ясновидца лишь постепенно выделяются фигуры пророка, жреца, оракула,мистагога, стихотворца, а также философа, законодателя, оратора, демагога, софистаи ритора. Древние поэты Греции осуществляют еще ярко выраженную социальную функцию.Они обращаются к народу как наставники, увещевают его. Они выступают как вождинарода; софисты появляются позднее .Фигуру Vates во многих ее гранях представляет в древнеисландской литературеthulr, называемый в англосаксонском thyle .Самый наглядный пример тула - Старкад; Саксон правильно переводит это словокак vates. Thulr выступает временами то как вещатель литургических формул, токак исполнитель в священном драматическом представлении, то как приносящий жертву,то как колдун. Иногда он бывает только придворным поэтом и оратором. Его ремеслопередают даже словом scurra - "скоморох". Соответствующий глагол thylja означаетпроизнесение религиозного текста, а также "колдовать" и "бормотать". Тул- хранитель всех мифологических и поэтических преданий. Это мудрый старец, которыйзнает историю и традиции, чей голос звучит во время торжеств, кто может перечислитьродословные героев и знати. В его ведение входят, в особенности, и состязанияв красноречии и всевозможных познаниях. В этой функции встречаем мы его в Унфертеиз "Беовульфа". Mannjafnadr, "тяжба мужей", о которой мы говорили ранее,состязания в мудрости Одина с великанами и карликами также относятся к компетенциитула. Известные англосаксонские поэмы "Видсид" и "Скиталец" были, видимо, типичнымитворениями подобных разносторонних придворных поэтов. Все эти черты самым естественнымобразом выстраиваются в образ архаического поэта, чья функция, по-видимому,во все времена была сакральной и вместе литературной. Эта функция, будь онасвященной или нет, всегда коренится в какой-либо форме игры.Еще несколько слов о древнегерманском типе vates"а, Нам не кажется слишкомсмелым желание видеть потомков тула в феодальном Средневековье, с одной стороны,в шпильманах и жонглерах (joculator), а с другой - в герольдах, У этих последних,о которых мы уже говорили в связи с состязаниями в хуле, обязанности преимущественносовпадают с функциями "культовых ораторов" древности. Они хранят в памяти историю,традиции и генеологию, выступают во время торжественных событий, и главным образомс официальными восхвалениями либо поношениями.Поэзия в своей первоначальной функции как фактор ранней культуры рождаетсяв игре и как игра. Это освященная игра, но в своей священности эта игра всеже постоянно остается на грани необузданности, шутки, развлечения. О сознательномудовлетворении потребности в прекрасном еще очень долго нет и речи. Оно тайносодержится в воскрешении священного акта, который через поэтическую форму реализуетсебя и переживается как чудо, как праздничное опьянение, как экстаз. Но этоеще не все, ибо в то же самое время поэтическая способность расцветает и в радостнойи захватывающей общественной игре, и в бурных, темпераментных состязаниях отдельныхгрупп архаического коллектива. Ничто не могло быть более плодородной почвойдля поэтической экспрессии, чем радостное сближение полов во время чествованиявесны или другие праздничные события в жизни племени.Этот последний рассмотренный нами аспект - поэзия как вылившаяся в слове формабез конца возобновляющейся игры взаимного влечения и отталкивания юношей и девушек,в поединке шутливого остроумия и виртуозности - сам по себе, несомненно, также изначален, как и чисто сакральная функция поэтического искусства. Богатыйматериал о поэзии, называемой уже изысканно - "социально-агональная", - котораятам существует еще в присущей ей функции как культурная игра, привез с собойДе Йосселин де Йонг после обследования группы островов Ост-Индского архипелага- Буру и Бабар. Благодаря любезности автора я могу привести некоторые данныеиз еще не опубликованного исследования .Среди жителей Среднего Буру, или Рана, бытует род праздничного антифонного пения,называемого "инга-фука". Сидя друг против друга, женщины и мужчины под аккомпанементбарабана поют друг другу песенки, которые они или импровизируют, или простовоспроизводят. Известно не менее пяти видов "инга-фука". Все они базируютсяна чередовании строфы и антистрофы, вопроса и ответа, хода и ответного хода,выпада и его отражения. Иногда форма их близка к загадке. Самый распространенныйвид носит название "инга-фука предшествования и следования"; все куплеты здесьначинаются словами "следовать друг за другом, идти друг за другом" - как в детскойигре. Формально-поэтическим средством служит ассонанс, связующий тезу и антитезуповторением того же слова, варьированием слов. Поэтический момент выступаеткак игра смыслом, намек, игра слов, а также звуков, в которой иной раз смыслсовершенно теряется. Такая поэзия поддается описанию только в терминах игры.Она подчинена тонкой схеме правил просодии. Ее содержание - любовный намек,поучения житейской мудрости, оскорбительная насмешка.Хотя в "инга-фука" соблюдается репертуар из традиционных строф, важнейшуюроль играет, однако, импровизация. Уже известные куплеты удачно дополняются,улучшаются вариациями. Особенно высоко ценится виртуозность, нет недостаткав выдумке. Ощущение и эффект от прочитанных в переводе образцов этой поэзиизаставляет вспомнить малайский "пантун", от которого литература Буру не совсемнезависима, а также весьма отдаленную форму - японское "хайку".Кроме собственно "инга-фука", на Ране знают другие формы поэзии, построенныена том же формальном принципе, как, например, весьма обстоятельный диалог посхеме "предшествования и следования" между родами невесты и женихапри церемонии обмена подарками по случаю свадьбы.Совершенно обособленная разновидность поэзии обнаружена Де Йосселином де Йонгомна острове Ветар группы Бабар Юго-Восточных островов. Здесь наблюдается исключительноодна импровизация. Жители Бабара поют много больше, чем на Буру, причем каквместе, так и поодиночке, чаще всего во время работы. Занятые в верхушках кокосовыхпальм добычей сока, мужчины поют то скорбные песни-жалобы, то насмешливые песнипо адресу товарища, сидящего на соседнем дереве. Иногда эти песни переходятв ожесточенную песенную дуэль, которая раньше нередко заканчивалась схваткойи убийством. Все эти песни состоят из двух строк, которые различают как "ствол"и "крону", или "верхушку"; схема "вопрос-ответ" выступает здесь уже не стольчетко. Для поэзии Бабара характерно то, что впечатление достигается здесь главнымобразом в игре - варьировании песенных мелодий, а не в игре словесных значенийили созвучий.Малайский "пантун" - четверостишие с перекрестной рифмой, в котором первыедве строки дают какой-то образ или констатируют факт, а две последние заключаютстих весьма отдаленным намеком, - обнаруживает в себе многие черты умственнойигры. Слово "пантун" вплоть до XVI века означало, как правило, сравнение илипословицу и только во вторую очередь "катрен". Концевая строка называется вяванском языке "djawab". то есть "ответ", "решение". Итак, очевидно, что, преждечем здесь выработалась устойчивая поэтическая форма, она существовала в видеигры-загадки, зерно решения которой содержалось в намеке и внушалось рифмованнымсозвучием .В тесном родстве с "пантуном", без сомнения, находится японская поэтическаяформа, обыкновенно называемая "хайку"; в своем современном виде это маленькоестихотворение из трех строк, соответственно в пять, семь и пять слогов; обычнооно передает тонкое и моментальное впечатление, навеянное картинами жизни растений,животных, людей, видами природы, проникнутое лирической печалью или ностальгией,порой с намеком на легчайший юмор. Вот два примера.
Первоначально "хайку" тоже, по-видимому, было игрой в цепную рифму, когдаодин начинал, а другой должен был продолжать .Характерную форму поэтической игры (spelend dichten) мы имеем в традиционнойманере чтения финской "Калевалы". когда два певца, сидя на скамье друг подледpyra и взявшись за руки, раскачиваясь вперед и назад, соревнуются в декламациистихов. Подобный же обычай упоминается еще в древнеисландской саге .Слагание стихов как публичная игра, преследующая цель, едва ли связанную ссознательным творчеством, встречается повсюду и в самых разнообразных формах.Редко отсутствует при этом и элемент состязания. Он определяет такие формы,как антифонное пение, полемический стих (strijdgedicht), поэтический турнир,с одной стороны, с другой - импровизацию как задачу освободиться от тех илииных уз, заклятия. Бросается в глаза, что последний мотив очень близок мотивузагадки сфинкса, о чем речь шла выше.Все эти формы, богато развитые, находят в Восточной Азии. В своей тонкой иостроумной интерпретации и реконструкции древнекитайских текстов М. Гране далв изобилии примеры строфической формы вопросов и ответов, чередующихся хоров,которыми в Древнем Китае юноши и девушки отмечали праздники смены времен года.Наблюдая живой обычай в Аннаме, Нгуен Ван Гуен смог зафиксировать их в своейкниге, уже названной нами в другой связи. Иногда при этом поэтическую aргументацию- дабы завоевать любовь - строят на целом ряде пословиц, которыми затем, какнеоспоримыми свидетельствами, подкрепляют доводы. Совершенно та же форма: изложениедоказательств, при котором каждый куплет заканчивается пословицей, - принятаво французских "дебатах" XV века.Если поставить теперь по одну сторону праздничные песни в защиту любви, какони в поэтической форме встречаются в китайской литературе и в аннамитской народнойжизни, по другую же - древнеарабские состязания в хуле и похвальбе, называемые"mofakhara" и "monafara", и эскимосские состязания под барабан в хуле и поношениях,которые заменяли там правосудие, становится ясным, что придворным Cours d"amourиз эпохи трубадуров место в этом же ряду. После того как был справедливо отвергнутстарый тезис, согласно которому сама поэзия трубадуров выводилась из практикитаких "дворов любви" и ею объяснялась, в романской филологии остался спорнымвопрос, были ли эти Cours d"amour действительно модой или же их следует paccматриватькак чисто литературную фикцию. Многие склонялись к последнему, но, вне всякогосомнения, зашли здесь слишком далеко . "Дворлюбви" как поэтическая игра в правосудие, с ее определенной положительной практическойценностью, так же хорошо вписывается в картину нравов Лангедока XII века, каки Дальнего Востока или Крайнего Севера, Сфера сама во всех этих случаях остаетсянеизменной: в форме игры, полемико-казуистическим образом постоянно обрабатываетсялюбовная тематика. Ведь и эскимосы барабанили чаще всего именно в связи с ней.Дилемма любви и катехизис любви составляют предмет, целью является защита репутации,которая означает самое честь. Со всей достоверностью имитируется судопроизводство,доказательства выводятся из аналогии и прецедента. Из жанров поэзии трубадуровcastiamen - "порицание", tenzone - "спор", partimen - "антифонное пение", jocpartit - "игра в вопросы и ответы" находятсяв самой тесной связи с песнями в защиту любви. В начале всего этого стоит несобственно правосознание, не вольное поэтическое вдохновение и не просто общественнаяигра, но древнейший поединок чести на любовном поприще.В свете игровой культуры на агональной основе следует рассматривать и другиеформы поэтической игры. Так, например, ставится задача выйти из какого-либозатруднения с помощью стихотворной импровизации. Здесь опять вопрос не в том,сопровождала ли подобная форма игры в тот или иной период культуры трезвую жизньбудней. Важен факт, что в этом игровом мотиве, неотделимом от роковой загадкии, по сути, идентичном игре в фанты, человеческий дух всякий раз видел выражениежизненной борьбы и что поэтическая функция, никоим образом не направленная насознательное творчество красоты, нашла по преимуществу в такой плодородную почвудля развития поэзии. Возьмем для начала один пример из любовной сферы. Ученикинекоего д-ра Чана по пути в его школу постоянно проходили мимо дома одной девушки,которая жила рядом с их учителем. Минуя ее, они каждый раз говорили: "Ты оченьмила, ты настоящее сокровище". Сильно рассердившись, она дождалась их однаждыи сказала: "Так я вам нравлюсь? Прекрасно, но я хочу произнести несколько слов.Кто из вас сможет мне ответить подходящими словами, того я полюблю; или же пустьвам будет стыдно потом даже прокрадываться мимо моей двери". Она сказала однуфразу. Никто из учеников не смог ответить. После этого им приходилось пробиратьсяк дому учителя окольным путем. Вот вам эпическая сваямвара, или сватовство кБрюнхильде, в форме идиллии из жизни одной деревенской школы в Аннаме .Ханду из династии Тран был смещен из-за серьезного проступка со своего постаи стал торговать углем в городе Цзилинь. Император, попавший в эту местностьво время военного похода, повстречал здесь своего старого мандарина. Он приказалему сочинить стихотворение о торговле углем. Ханду прочитал ему такое стихотворение.Император был тронут и вернул ему все титулы .Импровизация стихов в параллельном произнесении считалась на Дальнем Востокепочти необходимым талантом. Успех аннамитской миссии к пекинскому двору нередкозависел от импровизаторского таланта главы этой миссии. Каждое мгновение надобыло быть готовым каверзным вопросам, к тысяче загадок, которые задавали императори его мандарины . Своеобразная дипломатияв форме игры.В этой форме расспросов и ответов заключалось порой большое число полезныхсведений. Девушка дает согласие на брак. Будущие молодожены вместе собираютсяоткрыть лавочку. Юноша просит ее назвать все лекарства. Засим следует переченьвсей фармакопеи. Таким же образом излагается арифметика, товароведение, пользованиекалендарем в земледелии. Иной раз это обычные загадки, которыми влюбленные испытываютнаходчивость друг друга или же проверяют знания литературного характера. Вышеуже указывалось на то, что к игре в загадки прямое отношение имеет форма катехизиса.По сути, мы имеем здесь один из вариантов формы экзамена, которая в обществахДальнего Востока занимала исключительно важное место.В более развитых культурах еще долго сохраняется архаическое состояние, прикотором поэтическая форма отнюдь не воспринимается как простое удовлетворениеэстетической потребности, а выражает все, что имеет значение или жизненно важнодля сообщества. Всюду поэтическая форма предшествует литературной прозе. Обовсем, что священно или торжественно, говорят стихами. Не только гимны или притчи,но и пространные трактаты строятся по употребительной метрической или строфическойсхеме, например, древнеиндийские учебники "сутры" и "шастры", а равнымобразом и плоды древнегреческой науки; в поэтическую форму отливает свою философиюЭмпедокл, и еще Лукреций следует ему в этом. Только отчасти верной можно считатьмотивировку стихотворной формы, в какую облекаются почти все древние учения,соображениями полезности: не имея книг, общество таким образом легче удерживалов памяти все тексты. Главное в том, что в архаической фазе культуры сама жизньстроится, так сказать еще метрически и строфически. Пока и поскольку речь идето вещах возвышенных, стих выступает как более естественное средство выражения.В Японии вплоть до переворота 1868 года суть всех серьезных государственныхдокументов еще излагалась в стихах. Особое внимание история права уделила "поэзиив праве", следы которой были найдены на германской земле. Общеизвестно то местоиз древнефризского права , где установлениекрайних причин для продажи наследства сироты неожиданно переходит в лирическуюаллитерацию."Вторая нужда: когда год выдается трудный, и злой голод бродит по стране,и ребенок почти умирает с голоду, то должна мать продать с торгов наследстворебенка и купить своему ребенку корову и жита и т. д. Третья нужда: когда ребеноквовсе лишен и одежды, и крова, и надвигается угрюмый туман и холодная зима,каждый спешит на свой двор и в свою хижину, в свое теплое логово, а дикий зверьищет пустое дерево или прячется от ветра под горой, чтобы сохранить свою жизнь.Тогда плачет и стенает беспомощное дитя, и сетует на свою наготу и бесприютность,и оплакивает своего отца, который должен был защитить его от голода и от холодатуманной зимы, но он лежит глубоко под дубом, в мрачной темноте, зарытый землеюи заключенный в неволю четырьмя гвоздями".В данном случае мы имеем дело, по-видимому, не с намеренным украшением текстаиз каких-либо игровых побуждений, но с тем фактом, что само формулирование праваеще пребывало в возвышенной сфере, где поэтическое слово было естественным выразительнымсредстом. Именно этим внезапным прорывом в поэзию особенно нагляден древнефризскийзакон; в известном смысле он более типичен, чем древнеисландское искупительноеречение (Tryggdamal), которое в одних аллитерированных строфах констатируетвосстановление мира, сообщает об уплате дани, строжайшим образом запрещает всякиеновые раздоры и затем, возвещая, что тот, кто нарушит мир, нигде не найдет себепокоя и будет всюду гоним, разворачивается в череду образов, усиливающих и простирающихэто "всюду" до самых дальних далей.Всюду, где людиВолка гонят, ХристианеВ храм божий ходят,В капище жертвуЯзычник приносит,Пламя пылает,Злак зеленеет,Дитя зовет мать,Мать кормит дитя,Дымится домашний очаг.Корабль плывет.Щиты блестят,Солнце светит,Снег идет,Ель растет,Сокол паритВесь весенний день.Опору обоих крыльевДает ему сила ветра,Небо синеет,Вспахано поле,Ветер воет,Воды текут в море,Слуги сеют жито.Здесь, однако, мы явно имеем чисто литературную разработку определенного правовогоказуса; едва ли это стихотворение могло когда-нибудь служить практически, какимеющий силу документ. Все это живо воскрешает перед нами ту сферу примитивногоединства поэзии и священного высказывания, в которой здесь заключается сутьдела.Все, что есть поэзия, вырастает в игре: в священной игре поклонения богам,в праздничной игре ухаживания, в воинственной игре поединка, с похвальбой, браньюи насмешкой, в игре остроумия и находчивости. В какой же степени сохраняетсяигровое качество поэзии в процессе развития и усложнения культуры?Миф, в какой бы форме он ни передавался, всегда есть поэзия. В поэтическойформе, образными средствами он рассказывает о вещах, которые предстают как случившиесяна самом деле. Он может быть полон самого глубокого и священного смысла. Возможно,он выражает взаимосвязи, которые никогда нельзя будет описать рационально. Несмотряна эгот священный и мистический характер, присущий мифу на той стадии культуры,которой он соответствует, - и, значит, в полном сознании той абсолютной искренности,с которой он воспринимался, - позволительно спросить, можно ли вообше называтьмиф совершенно серьезным. Миф серьезен настолько, насколько может быть серьезнойпоэзия. Рядом со всем, что выходит за границы логически выверяющего суждения,и поэзия и миф пребывают в царстве игры. Но это не значит, что данное царствониже рангом. Случается, что миф, играя, поднимается до высот, куда за ним нев силах последовать разум.Границу между тем, что мыслится как возможное, с одной стороны, и невозможным- с другой, человеческий дух проводит не сразу, а лишь по мере развития культуры.Для дикаря с его ограниченным логическим представлением о миропорядке, собственноговоря, еше все возможно. Миф с его нелепостями и абсурдом, с его безмернымпреувеличением и смешением пропорций, с его беззаботными непоследовательностямии прихотливыми вариантами, еще не смущает человека как нечто невозможное. Номожно спросить, не примешан ли и у дикаря к его вере в святость мифа с самогоначала элемент юмористического отношения? Миф вместе с поэзией берет началов сфере игры, но в этой же сфере более чем наполовину находится и вера первобытногочеловека - как и вся его жизнь.Как только миф становится литературой, то есть передается в устойчивой формекультурой, которая тем временем высвободилась из сферы воображения дикаря, онподпадает под различение серьезности и игры. Миф священен, поэтому он долженбыть серьезным. Но он по-прежнему говорит на языке дикарей, то есть на языкеобразных представлений, где противопоставление игры и серьезности еще не имеетзначения. Мы с давних пор так свыклись с образами греческой мифологии и настолькоготовы в нашем романтическом восхищении поставить рядом с ней мифологию "Эдды".что обыкновенно бываем склонны не замечать, насколько велик в них дух варварства.Лишь столкнувшись с древнеиндийским материалом, который волнует нас меньше,и с дикими фантасмагориями из всех частей света, которые открывают нашему взглядуэтнологи, мы приходим к мысли, что порождения (verbeeldingen) греческой илидревнегерманской фмифологии при ближайшем рассмотрении по своему логическомуи эстетическому качеству, не говоря уже об этическом, совсем или почти не отличаютсяот необузданных фантазий древнеиндийского, африканского, американского или австралийскогомифологического материала. Если мерить нашей меркой (что конечно, не может бытьпоследним словом), то и те и другие, как правило, одинаково лишены стиля, соли,вкуса. Все эти приключения Гермеса, так же, как Одина и Тора, - речь дикарей.Не может быть сомнения: в тот период когда мифологические представления передаютсяв форме традиции, они не соответствуют более достигнутому духовному уровню.Чтобы остаться в почете как священный элемент культуры, миф должен отныне либополучить мистическую интерпретацию, либо культивироваться исключительно каклитература. По мере того как из мифа исчезает элемент веры, все сильнее звучитигровой тон, который присутствует в нем с самого начала. Уже Гомер не был верующим.Тем не менее миф как поэтическая форма выражения божественного даже после того,как он утратил свойство адекватно передавать постигнутое, сохраняет еще важнуюфункцию, помимо чисто эстетической. Как Аристотель, так и Платон излагают глубочайшуюсуть своей философской мысли в мифологической форме: у Платона это миф о душе,у Аристотеля - представление о любви вещей к неподвижному движителю мира.Для понимания игрового тона, который свойствен мифу, яснее любой другой мифологииговорят первые трактаты "Младшей Эдды" - "Видение Гюльви" и "Язык поэзии". Здесьмы имеем дело с мифическим материалом, целиком и полностью ставшим литературой,которая из-за своего языческого характера официально должна была быть отвергнута,но тем не менее осталась в чести и сохранила для нас интерес как достояние культуры.(Подобную же ситуацию описывает Де Иосселин де Йонг применительно к островуБуру.) Писатели были христианами, даже людьми духовного звания. Они описываютмифические события в таком тоне, где явственно слышны шутка и юмор. Все же этоне тон сильного своей верой христианина, который чувствует превосходство надповерженным язычеством и насмехается над ним, и не тон новообращенного, которыйборется против прошлого как дьявольского мрака, но скорее тон полуверы и полусерьезности,тот, что исстари был присущ мифологическому мышлению и, очевидно, должен былзвучать весьма похоже в добрые языческие времена. Соединение абсурдных мифологическихтем, чистейшей первобытной фантаазии - как, например, в рассказах о Хрунгнире,Гроа, Аурвандиле Смелом - и высокоразвитой поэтической техники точно так жеполностью согласуется с сущностью мифа, который всегда стремится к самой возвышеннойформе выражения. Много пищи для размышления дает название первого трактата -"Gylfaginning", то есть "Видение Гюльви". Он написан в известной нам стариннойформе космогонического диалога, форме вопросов-ответов. Подобный же разговорведет Тор в палате Утгарда-Локи. Г. Неккель справедливо говорит здесь об игре. Ганглери задает древние священные вопросыо происхождении вещей, ветра, зимы, лета. Ответы предлагаются, как правило,только в виде причудливой мифологической фигуры. Начало песни "Язык поэзии"также целиком принадлежит сфере игры: это примитивная, лишенная стиля фантазия,где действуют глупые великаны и злые, хитрые карлы, где происходят грубые, нелепыесобытия и чудеса, которые в конце концов объясняются обманом чувств. Это, безсомнения, мифология в ее последней стадии. Но коль скоро она оказывается пошлой,абсурдной, нарочито фантастичной, не годится объяснять эти черты как позднейшее,недавнее искажение героических мифологических концепций. Напротив, все они,именно в силу того, что лишены стиля, берут свое начало исключительно в мифе.Форм поэзии много - метрические формы, строфические формы; поэтические средства,как-то: рифма и ассонанс, смена строф и рефрен; формы выражения, как-то: драматическая,эпическая, лирическая. Но сколь бы ни были различны все эти формы, в целом миренаходят только им подобные. То же самое относится к мотивам поэзии и к повествовательномусообщению в целом. Кажется, что их множество, но они повторяются всюду и вовсе времена. Нам настолько знакомы все эти формы и мотивы, что их существованиедля нас словно бы само собой разумеется, и мы редко задаемся вопросом о всеобщемосновании (ratio), которое определяет им быть такими, а не иными. Основаниедалеко идущего сходства поэтического выражения во все известные нам периодыистории человеческого общества, по-видимому, в значительной мере следует видетьв том, что это самовыражение формообразующего слова коренится в функции, котораястарше и первозданнее всей культурной жизни. Эта функция есть игра.Суммируем еще раз собственные признаки игры, они нам представляются. Это -действие, протекающее в определенных рамках места, времени и смысла, в обозримомпорядке, по добровольно принятым правилам и вне сферы материальной пользы илинеобходимости. Настроение игры есть отрешенность и восторг - священный или простопраздничный, смотря по тому, является ли игра сакральным действием или забавой.Само действие сопровождается чувствами подъема и напряжения и несет с собойрадость и разрядку.Вряд ли можно отрицать, что этой сфере игры принадлежат по своей природе всеспособы поэтического формообразования: метрическое или ритмическое подразделениепроизносимой или поющейся речи, точное использование рифм и ассонанса, маскировкасмысла, искусное построение фразы. И тот, кто вслед за Полем Валери называетпоэзию игрой, в которой играют словами и речью, не прибегает к метафоре, а схватываетглубочайший смысл самого слова "поэзия".Связь поэзии с игрой касается не только внешних форм речи. Так же полно проявляетона себя в формах образного воплощения, в мотивах и способах их оформления ивыражения. Имеем ли мы дело с мифологической образной системой или же с эпической,драматической, лирической, с древними сагами или современным романом - всюдув качестве сознательной или неосознанной цели выступает одно: вызвать напряжениесловом, которое приковывает слушателя (или читателя). И всегда субстратом поэзииявляется ситуация из человеческой жизни или акт человеческого переживания, способныеэто напряжение передать другим. Вместе взятые, эти ситуации и акты немногочисленны.В самом широком смысле они могут быть сведены по преимуществу к ситуациям борьбыи любви или к смешанным, включающим и то, и другое.Здесь мы приближаемся к сфере, которую полагали необходимым включить в качествеинтегрирующей составной части в рамки значения категории игры, - а именно, ксостязанию. В подавляющем большинстве случаев центральная тема поэтическогоили вообще литературного произведения - задача, которую должен разрешить герой,испытание, которое он должен выдержать, препятствие, которое он должен преодолеть.Самому названию "герой" или "протагонист" для действующего лица повествованияможно было бы посвятить не одну главу. Задание герою должно быть необычайнотрудным, по виду невыполнимым. Оно чаще всего связано с вызовом или исполнениемжелания, с испытанием мастерства, обетом или обещанием. Нетрудно заметить, чтовсе эти мотивы возвращают нас прямо в сферу игры-агона. Вторая группа мотивов,вызывающих напряжение, основывается на том, что личность героя остается неузнанной.Он не узнан оттого, что прячет свою сущность или сам ее не ведает, оттого, чтоможет менять свой облик, преображаться. Словом, герой выступает в маске, переодетым,окруженным тайной. И вновь мы оказываемся во владениях священной древней игрыо тайной, сокровенной сущности, которая открывается лишь посвященным.Культивируемая в состязаниях, почти всегда имеющих целью превзойти соперника,архаическая поэзия почти неотделима от древней формы поединка с мистическимии хитроумными загадками. Как соперничество в разгадывании загадок порождаетмудрость, так поэтическая игра рождает на свет прекрасное слово. И над тем,и над другим господствует система правил игры, которая определяет понятия искусстваи символы, будь то священные или чисто поэтические; обычно они совмещают в себеи то и другое. И состязание в загадках, и поэзия предполагают круг посвященных,которому понятен их особый язык. Приемлемость решения в обоих случаях зависитединственно от вопроса, соответствует ли оно правилам игры. Поэтом может бытьтот, кто умеет говорить на языке искусства. От обыкновенной поэтическая речьтем и отличается, что она умышленно пользуется особыми образами, которые некаждому понятны. Всякая речь выражает себя в образах. Через пропасть между объективнымсуществованием и пониманием сможет перелететь только искра воображения. Привязаннымк слову понятиям суждено все время оставаться неадекватными течению потока жизни.Слово, облекающее в образ, находит вещам выражение, просвечивает их лучами понятия.В то время как обыденный язык, этот практический и общеупотребительный инструмент,постоянно нивелирует образную природу слова и приобретает внешне строго логическуюсамостоятельность, поэзия, как и прежде, намеренно культивирует способностьязыка творить образ.То, что поэтическая речь делает с образами, есть игра. Она располагает ихв стилистическом порядке, она вкладывает в них тайны, так что каждый образ,играя, отвечает на какую-либо загадку.В архаической культуре поэтический язык еще является самым действенным средствомвыразительности. Поэзия выполняет более широкую и витальную функцию, чем удовлетворениелитературных устремлений. Она переносит культ в область слова, она влияет (beslist)на социальные отношения, она становится носителем мудрости, закона и обычая.Все это она делает, не изменяя своей игровой сущности, потому что игрою очерченкруг самой первобытной (primaevale) культуры. Ее бытие стекает большей частьюв форме коллективных игр. Даже полезная деятельность оказывается главным образомподчинена так или иначе игре. По мере духовного и материального развития культурыраздвигаются границы ее участков, где элемент игры незаметен или едва заметен,за счет тех, где игре открыты все пути. Культура в целом становится более серьезной.Кажется, что право и война, хозяйство, техника и познание теряют контакт с игрой.Даже культ, который когда-то в священнодействии находил широкий простор дляигрового выражения, причастен, по видимости, этому процессу. Оплотом цветущейи благородной игры остается тогда поэзия.Игровой характер образной поэтической речи настолько очевиден, что вряд линеобходимо подтверждать его многочисленными доводами или же иллюстрировать многочисленнымипримерами. Учитывая существенную ценность, которую заключало в себе для архаическойкультуры занятие поэзией, можно не удивляться, что именно там поэтическая техникаразвилась до высшей степени строгости и утонченности. Ведь речь идет о кодексетщательно расписанных правил в строгой системе, имеющих принудительную силуи в то же время бесконечные возможности варьирования. Эта система сохраняетсяи передается как некая благородная наука. Не случайно такое утонченное культивированиепоэзии можно одинаково наблюдать у двух народов, которые на своих отдаленныхтерриториях почти или совсем не имели контакта с более богатыми и древними культурами,могущими повлиять на их литературу; это древняя Аравия и Исландия "Эдды" и саг.Можно оставить в стороне особенности метрики и просодии, дабы проиллюстрироватьсказанное на одном-единственном наглядном примере, а именно древнеисландскомкеннинге. Тот, кто называет язык "шипом речи", землю - "дном пещеры ветров",ветер - "хищником деревьев", каждый раз задает своим слушателям поэтическуюзагадку, которую они молча отгадывают. Скальду и его товарищу должны быть известнысотни таких загадок. У важнейших предметов, например золота, были десятки поэтическихимен. Один из трактатов Эдды "Scáldskaparmál", то есть"Язык поэзии", суммирует бесчисленное количество поэтических выражений.Не в последнюю очередь кеннинг служит и проверкой познаний в мифологии. У каждогоиз богов существуют различные прозвища, в которых содержится намек на его приключения,его облик или его родство с космическими стихиями. "Какие есть кеннинги Хеймдалля?Его зовут "сыном девяти матерей", "стражем богов" "белым асом", "недругом Локи",тем, "кто добыл ожерелье Фрейи" и другими именами .Тесная зависимость поэзии и загадки может быть установлена по многим признакам.Слишком ясное считается у скальдов технической погрешностью. Старое требование,которого некогда придерживались и древние греки, гласит, что слово поэта должнобыть "темным". Утрубадуров. чье искусство как никакое другое демонстрирует своюфункцию публичной игры, как особая заслуга почиталась trobar clus, буквально"закрытая поэзия", "поэзия с потаенным смыслом".Направления в современной лирике, которые намеренно остаются эзотерическимии главной целью своего творчества полагают зашифровывать смысл в слове, оказываются,следовательно, до конца верными сущности своего искусства. Вместе с узким кругомчитателей, который понимает их язык, во всяком случае, знаком с ним, они образуютзамкнутую культурную группу весьма древнего типа. Остается только неясно, способнали окружающая культура в достаточной мере оценить и признать их позицию, чтобыпроложить то русло, в котором их искусство могло бы выполнять свою жизненнуюфункцию, составляющую смысл его существования.
Примечания
1. Ср.: Auerbach E. Giambattista Vico unddie Idee der Philologie. Homenaje a Antonio Rubio i Lluch. Barcelona, 1936,I, p. 297 sq.
2. Я имею в виду штудии, подобные статьямВ. Б. Кристенсена или К. Кереньи в сб.: Apollon. Studien uber antike Religienand Humanitat. Wien, 1937.
3. Ср.: Jaeger. Paideia, SS. 65, 181, 206,303.
4. Vogt W.H. Stilgeschichte der eddischenWissensdichtung, I. Der Kultredner. Schriften der Baltischen Kommission zuKiel, IV, I. 1927.
5. Доклад под названием "Восточноиндонезийскаяпоэзия", прочитанный профессором Де Йосселином де Йонгом в КоролевскойНидерландской академии наук, отделение литературы, 12 июня 1935 года.
6. Ср.: Djajadiningrat H. De magische achtergrondvan den Maleischen pantoen. Batavia, 1933; id. Przyluski. Journal asiatique,1924, t. 205, p. 101.
7. Haikai de Basho et de ses disciples. Traductionde K. Matsuo el Steinilber-Oberlin. Paris, 1936.
8. Vogt W. H. Der Kultredner. S. 166.
9. Книге: Rosenberg M. Eleanor of Aquitaine,queen of the troubadours and of the Courts of love. London. 1937, - отстаивающейреальность этого обычая, к сожалению, очень недостает научного подхода к своемупредмету.
10. Исходная форма английского слова "jeopardy"(риск, опасность).
11. Nguyen, 1. c., p. 131.11.
12. Ibid., p. 132.
13. Ibid., p. 134.
14. De Vierentwintig Landrechten, ed. v.Richthoven. Rechtsquellen, S. 42 ff.
15. Thule, XX, 24.
16. Предположение, что первоначальное значениекеннингов следует искать в области поэтического, отнюдь не исключаетсвязи с табуированием и объектами табу . - Cp.: Portengen A.J. De Oudgermaanschedichtertaal in haar etymologisch verband. Leiden, 1915.
Вопрос о взаимосвязи игры и поэзии задает центральную тему рассуждения о связи между игрой и культурой. Поэзия вступает в игру в некоем поле духа, в некоем собственном мире, который дух творит для себя, где вещи имеют иное лицо, чем в «обыденной жизни», и где их связывают между собой не логические, а совсем иные связи. Поэзия никогда не была совершенно серьезной. Она располагается по ту сторону серьезного - в той первозданной стране, откуда родом дети, животные, дикари, ясновидцы, в царстве грезы, восторга, опьянения, смеха. Для понимания поэзии нужно облечь себя душою ребенка, словно волшебной сорочкой, и мудрость ребенка поставить выше мудрости взрослого.
В мифических представлениях первобытных народов об основах бытия, как в зародыше уже заключен смысл, который затем был осознан и выражен в логических формах и терминах. Филология и богословие стремятся все глубже проникнуть в постижение мифологического ядра ранних верований. В свете первоначального единства поэтического искусства, священного учения, мудрости, культа все функциональные значения древних культур должны были восприниматься по-новому. В каждой живой, цветущей цивилизации, и, прежде всего в архаических культурах, поэзия одновременно и культ, и праздничное увеселение, совместная игра, проявление искусности, испытание или загадка, мудрое поучение, убеждение, колдовской заговор, предсказание, пророчество, состязание.
Поэзия в своей первой функции фактора ранней культуры, рождается в игре и как игра. Это священная игра, но и в своей причастности к святости она постоянно остается на грани развлечения, шутки, фривольности. О сознательном удовлетворении стремления к прекрасному еще долго нет речи. Оно неосознанно содержится в переживании священного акта, который в слове становится поэтической формой и воспринимается как чудо, как праздничное опьянение, как экстаз, но главное, поэтические навыки расцветают в радостных и захватывающих массовых играх и страстных групповых состязаниях, обычных в архаическом обществе. Ничто не могло быть более питательной почвой для взрыва поэтических чувств, чем радостные празднества сближения полов при чествовании весны или других важнейших событий в жизни племени.
Й. Хейзинга подробно рассматривает взаимосвязь игры и поэзии во внешней форме речи, отмечая, что столь же ощутимо проявляется она в отношении формы обратного воплощения мотивов и их облачения и выражения.
Исследователь находит взаимосвязь и в состязательности - и состязание в загадках, и поэзия предполагает круг посвященных, которым понятен используемый язык. Значимость решения в обеих областях зависит от вопроса, соответствует ли оно правилам игры. Поэтом считается тот, кто способен говорить на языке искусства. Язык поэзии отличается от обычного языка тем, что он намеренно пользуется особыми образами, которые понятны не каждому. То, что язык поэзии делает с образами, это и есть игра. Именно она располагает их в стилистической упорядоченности, она облекает их тайнами, так что каждый образ - играя - разрешает какую-нибудь загадку.
В архаических культурах поэтический язык еще являлся преимущественно средством выразительности. Поэзия выполняет более широкую жизненную функцию, чем удовлетворение поэтических стремлений. По мере духовного и материального развития культуры расширяются те области, где черты игры отсутствуют или малозаметны, за счет тех, где игра не знает препятствий. Культура в целом приобретает серьезность. Закон и война, знание, техника и ремесла, как кажется, теряют контакт с игрою. Даже культ затронут этим процессом. Оплотом цветущей и благородной игры остается поэзия.
Поэзия тесно связана с воображением, поэтому воображение тоже происходит из игры. Вообразить воспринимаемое в виде живого существа - значит, выразить его на самом первичном уровне. Это происходит, как только возникает потребность сообщить о воспринимаемом кому-то еще. Представление рождается как воображение.
Исходя из этого, Й. Хейзинга делает вывод о правомерности назвать игрой духа врожденную неотъемлемую склонность духа - создавать для себя вымышленный мир живых существ. Исследователь ставит в доказательство свой точки зрения мифологические рассуждения о возникновении мира и вещей, где это явление представлено как использование членов тела некоего мирового исполина некими творящими божествами.
VII. ИГРА И ПОЭЗИЯ
Сфера поэзии. - Витальная функция поэзии в сфере культуры. - Vates. - Поэзия рождена в игре. - Социальная поэтическая игра. - Инга-фука. - Пантун. - Хайку. - Формы поэтических состязаний. - Cours d"amour. - Задачи в поэтической форме. - Импровизация. - Система знаний в виде стихов. - Правовые тексты в стихах. - Поэзия и право. - Поэтическое содержание мифа. - Может ли миф быть серьезным? - Миф выражает игровую фазу культуры. - Игровой тон Младшей Эдды. - Все поэтические формы суть игровые. - Поэтические мотивы и игровые мотивы. - Поэтические упражнения как состязание. - Поэтический язык это язык игры. - Язык поэтических образов и игра. - Поэтические темноты. - Лирика темна по природе.
Кто примется говорить об истоках греческого любомудрия, в их связи с древними сакральными играми-состязаниями в мудрости, тот неминуемо будет то и дело попадать на или за грань, пролегающую между религиозно-философскими и поэтическими способами выражения. Поэтому желательно было бы прежде всего поставить вопрос о сущности поэтического творения. В определенном смысле этот вопрос задает центральную тему рассуждения о связи между игрой и культурой. Ибо если богопочитание, наука, право, государственное управление и военное дело в высокоорганизованном обществе, судя по всему, постепенно выходят из того соприкосновения с игрой, которое, по всей видимости, на ранних стадиях культуры им было столь свойственно, поэтическое творчество, родившееся в сфере игры, все еще чувствует себя в этой сфере как дома. Поиноис - функция игрового характера. Поэзия вступает в игру в некоем поле духа, в некоем собственном мире, который дух творит для себя, где вещи имеют иное лицо, чем в "обычной жизни", и где их связывают между собой не логические, а иные связи. Если под серьезным понимать то, что удается исчерпывающе выразить словами бодрственной жизни, то поэзия никогда не бывает совершенно серьезной. Она располагается по ту сторону серьезного - в той первозданной стране, откуда родом дети, животные, дикари, ясновидцы, в царстве грезы, восторга, опьянения, смеха. Для понимания поэзии нужно облечь себя душою ребенка, словно волшебной сорочкой, и мудрость ребенка поставить выше мудрости взрослого. Такова понятая и выраженная Вико уже два столетия назад изначальная сущность поэзии , ближе всего стоящая к чистому понятию игры.
Poesis doctrinae tanquam somnium, поэзия - как бы сон знания, гласит глубокое суждение Фрэнсиса Бэкона. В мифических представлениях первобытных народов об основах бытия, как в зародыше, уже заключен смысл, который позднее будет осознан и выражен в логических формах и терминах, филология и богословие стремятся все глубже проникнуть в постижение мифологического ядра ранних верований . В свете первоначального единства поэтического искусства, священного учения, мудрости, культа все функциональное значение древних культур будет восприниматься по-новому.
Первая предпосылка такого понимания - это освободиться от мнения, что поэтическое искусство обладает только эстетической функцией или что его можно объяснить и постичь исходя только из эстетических оснований. В каждой живой, цветущей цивилизации, и прежде всего в архаических культурах, поэзия выполняет витальную, социальную и литургическую функцию. Всякое древнее поэтическое искусство есть вместе с тем одновременно и культ, праздничное увеселение, совместная игра, проявление искусности, испытание или загадка, мудрое поучение убеждение, колдовской заговор, предсказание, пророчество, состязание Нигде, пожалуй, не найти столь разительного единства всевозможных мотивов, как в Третьей песне финского народного эпоса Калевала . Вещий старец Вяйнямейнен околдовывает юного хвастуна, который отважился вызвать его на поединок. Сперва они состязаются в знании природы вещей, затем происхождения всего сущего, причем юный Йоукахайнен осмеливается претендовать на свое участие в самом акте творения. Но тогда старый чародей "впевает" его в землю, в болото, в воду: сначала по пояс и до подмышек, а там и по самые уста, - пока тот наконец не обещает отдать ему свою сестру Айно. Сидя на камне песен, Вяйнямейнен поет три часа кряду, чтобы снять свои могучие заклятия и расколдовать безрассудного. Все формы состязания, о которых мы сообщали выше: поединок в хуле и похвальбе, мужское соперничество, соревнование в космологическом знании - соединяются здесь в бурном и вместе с тем сдержанном потоке поэтического воображения.
Поэт - Vates, одержимый, воодушевленный, неистовый . Он - посвященный, Sja"ir - так зовется он у древних арабов. В мифах Эдды тот, кто пожелал стать поэтом, пьет мед, приготовленный из крови Квасира, мудрейшего из созданий, - ведь никто ему не мог бы задать вопроса, на который бы тот не ответил . От поэта-ясновидца лишь постепенно отслаиваются фигуры пророка, жреца, прорицателя, мистагога, стихотворца, так же как философа, законодателя, оратора, демагога, софиста и ритора. На древнейших поэтов Греции все еще возложена явно социальная функция. Они обращаются к народу, увещевают и наставляют его. Они вожди народа, и лишь позднее приходят софисты .
Фигуру ватеса в некоторых из ее граней представляет в древненорвежской литературе thulr, называемый в англосаксонском thyle . Впечатляющий пример тула - Старкад; Саксон Грамматик верно переводит это слово как ватес . Тул выступает на нескольких поприщах: то изрекая литургические формулы, то как исполнитель в священном драматическом представлении, то принося жертву, то как волшебник. Порою он вроде бы не более чем придворный поэт и оратор. И даже слово scurra, скоморох, также передает его ремесло. Соответствующий глагол thylja означает произносить необходимые слова в ходе богослужения, а также заклинать или всего-навсего бормотать. Тул - хранитель всего мифологического знания и всех поэтических преданий. Это мудрый старец, коему ведомы история и традиции, чье слово звучит во время торжеств, кто умеет привести родословие героев и знати. Его дело по преимуществу - состязания в красноречии и во всякого рода познаниях. В этой функции мы встречаем его в Унферте Беовульфа. Mannjafna6r, о чем мы уже говорили ранее, или состязания Одина с великанами и карлами также входят в поле деятельности тула. Известные англосаксонские поэмы Видсид и Странник могут считаться типичными образчиками творчества таких разносторонних при-дворных поэтов. Все эти черты совершенно естественно выстраиваются образ архаического поэта, чья функция во все времена была, судя по всему, и сакральной, и литературной. И эта функция, священная или нет всегда коренится в той или иной форме игры.
Если добавить еще несколько слов о древнегерманском типе ватеса, то вовсе не покажется рискованным желание обнаружить в феодальном Средневековье потомков тула, с одной стороны - в лице шпильмана, жонглера , с другой - также и в герольдах . Задача этих последних, о которых уже шла речь в связи с состязаниями в хуле, в значительной части была общей с задачей "Kultredner" ("культовых ораторов") древности. Они - хранители истории, традиции и генеалогии, витии во время торжеств, где прежде всего хулят или славят. Поэзия в своей первоначальной функции фактора ранней культуры рождается в игре и как игра. Это священная игра, но и в своей причастности святости она постоянно остается на грани развлечения, шутки, фривольности. О сознательном удовлетворении стремления к прекрасному еще долго нет речи. Оно неосознанно содержится в переживании священного акта, который в слове становится поэтической формой и воспринимается как чудо, как праздничное опьянение, как экстаз. Но это еще не все, ибо в то же самое время поэтические навыки расцветают также в радостных и захватывающих массовых играх и в страстных, волнующих групповых состязаниях, обычных в архаическом обществе. Ничто не могло быть более питательной почвой для взрыва поэтических чувств, чем радостные празднества сближения полов при чествовании весны или других важнейших событий в жизни племени.
Этот последний аспект, которого мы хотели коснуться, - поэзия как запечатленная в слове форма все вновь повторяющейся игры влечения и отталкивания между юношами и девушками, в соревновании шуточного остроумия и виртуозности - сам по себе, несомненно, так же изначален, как и чисто сакральная функция поэтического искусства. Богатый материал, касающийся на сей раз несколько замысловато именуемой социально-агональной поэзии, которая все еще заявляет себя как игра в рамках данной культуры, привез с собой Де Йосселин де Йонг из экспедиции на острова Буру и Бабар Ост-Индского архипелага . Благодаря любезности автора я могу привести некоторые пункты из еще не опубликованного исследования . Жители Среднего Буру, или Раны, знают праздничное поочередное пение, называемое инга-фука. Сидя друг против друга, мужчины и женщины в сопровождении барабана поют друг другу песенки, которые они либо воспроизводят, либо импровизируют. Различают не менее пяти видов пения инга-фука. Все они основываются на чередовании строфы и антистрофы, хода и противохода, вопроса и ответа, выпада и отместки. Иногда они по форме близки загадке. Важнейший из них носит название "инга-фука предшествования и последования", причем каждый куплет начинается словами: "друг за другом, следом-следом" - как в детской игре. Формально-поэтическое средство здесь - ассонанс, связывающий тезу и антитезу повторением одного и того же слова, варьированием слов. Поэтическое выступает здесь как смысловая игра, выпад, намек, игра слов, а также игра звуков, где смысл иной раз совершенно теряется. Такая поэзия поддается описанию только в терминах игры. Она подчинена тонкой схеме правил просодии. Ее содержание - любовный намек, наставление в житейской мудрости, а также колкости и насмешки.
Хотя в инга-фука закрепляется наследие передаваемых из поколения в поколение строф, здесь есть место и для импровизации. Уже существующие куплеты улучшают удачными добавлениями и вариациями. Виртуозность ценится особенно высоко, в выдумке также обычно нет недостатка. Настроение и воздействие приводимых в переводе образчиков этой поэзии напоминают малайский пантун, от которого литература о. Буру не вполне независима, но также и весьма отдаленную форму японского хайку .
Кроме собственно инга-фука, жители Раны знают и иные формы поэзии, основанные на том же формальном принципе, - как, например, весьма обстоятельный обмен мнениями по схеме "предшествования-и-последования" между родами жениха и невесты при церемонии обмена подарками по случаю свадьбы.
Совершенно иной вид поэзии обнаружил Де Йосселин де Йонг на о. Ветан группы Бабар Юго-Восточных островов. Здесь мы сталкиваемся исключительно с импровизацией. Жители Бабара поют много больше, чем жители Буру, как сообща, так и в одиночку, и большею частью во время работы. Занятые в кронах кокосовых пальм нацеживанием сока, мужчины поют то грустные песни-жалобы, то насмешливые песни, обращаясь к товарищу, сидящему на соседнем дереве. Иногда эти песни переходят в ожесточенную песенную дуэль, которая раньше нередко приводила к смертельной схватке и даже убийству. Все эти песни состоят из двух строк, которые различают как "ствол" и "крону", или "верхушку", однако схема "вопрос-ответ" здесь или вовсе отсутствует, или выражена недостаточно ярко. Для поэзии Бабара характерен тот факт, что эффекта здесь ищут главным образом в игре-варьировании песенных мелодий, а не в игре со значениями слов или языковыми созвучиями.
Малайский пантун - четверостишие с перекрестной рифмой, где первые две строки вызывают какой-нибудь образ или констатируют некий факт, а две последние завершают стих довольно отдаленным намеком, - обнаруживает всевозможные черты умственной игры. Слово пантун вплоть до XVI в. означало, как правило, сравнение или пословицу и только во вторую очередь - катрен . Заключительная строка называется в яванском языке djawab - ответ, разрешение. Итак, очевидно, что все это было игрой-загадкой, прежде чем стало общеупотребительной поэтической формой. Зерно разгадки заключено в намеке, его внушает рифмованное созвучие .
Родственно близка пантуну, без сомнения, японская поэтическая форма, обычно называемая хайку, в своем современном виде - маленькое стихотворение из трех строк по пять, семь и пять слогов соответственно. Обычно оно передает лишь тонкое впечатление, навеянное картинами из жизни растений, животных, людей, природы, порой с налетом лирической печали или ностальгической грусти, порой с оттенком легчайшего юмора. Вот два примера.
Что за тревоги
на сердце! Пусть бы ушли
в веянье ивы.
Кимоно сохнут
на солнце. О, рукавчик
умершей крохи!
Первоначально хайку тоже, по-видимому, было игрою с цепочкою рифм, где один начинал, а другой должен был продолжать .
Характерную форму игровой поэзии мы находим в сохраняющемся у финнов обычае чтения Калевалы, когда два певца, сидя на скамье друг против друга и взявшись за руки, раскачиваясь взад-вперед, соревнуются в произнесении строф. Подобный обычай описывается уже в древненорвежских сагах .
Стихосложение как общественная игра, с намерением, о котором едва ли можно сказать, что оно направлено на порождение прекрасного, встречается всюду и в разнообразнейших формах. При этом редко отсутствует элемент состязания, что сказывается в поочередности пения, в поэтическом споре, поэтическом турнире, с одной стороны, с другой - в импровизации как способе освободиться от того или иного запрета. Бросается в глаза, что последнее очень близко к мотиву загадки Сфинкса, о чем шла уже речь выше.
Богатое развитие всех этих форм обнаруживается в Восточной Азии. В своей тонкой и остроумной интерпретации и реконструкции древнекитайских текстов Гране дал обильные примеры хоров с чередованием вопрошающе-отвечающих строф; эти исполнявшиеся юношами и девушками хоры звучали в древнем Китае на праздниках, посвященных смене времен года. Наблюдая этот все еще живой обычай в Аннаме, Нгуэн Ван Хуэн мог зафиксировать его в своей работе, уже упоминавшейся нами по другому поводу. Иногда при этом поэтическая аргументация - дабы добиться любви - строится на веренице пословиц, которые тогда как неоспоримые свидетельства подкрепляют доводы. Совершенно та же форма: доказательство, где каждый куплет заканчивается пословицей, - применялась во французских Debats XV столетия . Если поставить теперь по одну сторону праздничные песни в защиту любви, как они встречаются в поэтической форме в китайской литературе и в аннамитской народной жизни, а по другую сторону - древнеарабские состязания в хуле и хвастовстве, называемые mofakhara и monafara и полные оскорблений и клеветы, а также барабанные поединки у эскимосов, которые заменяли им судопроизводство, становится ясно, что в этом ряду находится место и для придворного Cour d"amour времен трубадуров. После того как был справедливо отвергнут старый тезис, по которому сама поэзия трубадуров выводилась из практики таких Судов любви и объяснялась ею, в романской филологии остался спорный вопрос, действительно ли эти Cours d"amour существовали реально или же их следует рассматривать скорее как литературный вымысел . Многие склонялись к последнему, но, без сомнения, заходили в этом чересчур далеко . Суд любви как поэтическая игра в правосудие, с ее определенно положительной практической ценностью, так же хорошо отвечает нравам Лангедока XII в., как и обычаям Дальнего Востока и Крайнего Севера. В целом сфера действия во всех этих случаях одна и та же. Здесь речь идет о принимающем игровую форму исключительно полемико-казуистическом обращении с вопросами любовного характера. Также и эскимосы били в барабаны большей частью по случаям, связанным с женщинами. Любовная дилемма и катехизис любви составляют предмет рассмотрения, цель которого - защита репутации, означающей не что иное, как честь. С наивозможной достоверностью воспроизводится судопроизводство с выведением доказательств из аналогий и прецедентов. Из жанров поэзии трубадуров castiamen - жалоба, tenzone - прение, partimen - поочередное пение, joc partit - игра в вопросы и ответы находятся в самой тесной связи с песнями в защиту любви. В начале всего этого стоит не собственно судопроизводство, но древнейший поединок ради чести в делах любви.
В свете игровой культуры на агональной основе следует рассматривать и другие формы поэтической игры. Скажем, задача может состоять в том, чтобы найти выход из затруднительного положения с помощью стихотворной импровизации. Здесь опять же вопрос не в том, сопровождала ли подобная практика в какой-либо период истории культуры трезвую жизнь будней. Важно то, что в игровом мотиве, неотделимом от игровой загадки и по сути идентичном игре в фанты, человеческий дух всякий раз видел выражение борьбы за жизнь и что поэтическая функция, сознательно никак не направленная на создание прекрасного, находила в такой игре в высшей степени плодотворную почву для развития поэтического искусства. Обратимся прежде всего к примеру из сферы любви. Ученики некоего доктора Тана по пути в школу каждый раз проходили мимо дома одной девушки, жившей по соседству с учителем. И при этом всякий раз они говорили: "Ты так хороша, ну право, истинное сокровище". Рассердившись, она подстерегла их однажды и сказала: "Итак, по-вашему, я хороша собою. Ну что ж, скажу-ка я вам одну фразу. И кто из вас сможет мне на это ответить, того я и полюблю; в противном случае пусть вам будет стыдно прокрадываться мимо моей двери". И она произнесла эту фразу. Никто из учеников не смог ей ответить, и в последующие дни им пришлось добираться к дому своего учителя окольным путем. Вот вам и эпическая сваямвара , и сватовство к Брунхильде в форме идиллии о сельской школе в Аннаме .
Умение импровизировать в стихах, параллельно, строка за строкой, было на всем Дальнем Востоке талантом, без которого почти нельзя было обойтись. Успех аннамитского посольства к Пекинскому двору нередко зависел от импровизаторского таланта его предводителя. Каждую минуту надо было быть готовым ответить на бесчисленные вопросы и всякого рода загадки, которые задавали император и его мандарины . Своего рода дипломатия в форме игры.
Масса полезных сведений сообщалась в стихотворной форме вопросов и ответов. Юноша сватается, девушка отвечает согласием. Будущие молодожены вместе хотят открыть лавочку. Юноша просит девушку назвать все лекарства. И тут же следует полный перечень фармакапеи. Таким же образом излагается искусство счета, сведения о товарах, использование календаря в земледелии. Иной раз это просто загадки на сообразительность, которыми влюбленные испытывают друг друга, или же дело касается познаний в литературе. Выше уже указывалось, что форма катехизиса прямо смыкается с игрою в загадки. По сути это также форма экзаменов, имеющих столь исключительное значение в общественном устройстве стран Дальнего Востока.
В более развитых культурах еще долго продолжает сохраняться архаическое положение, когда поэтическая форма, которая воспринимается далеко не только как удовлетворение чисто эстетической потребности, служит для выражения всего того, что важно или жизненно ценно для существования общества. Поэтическая форма всюду предшествует литературной прозе. Все, что священно или высокоторжественно, говорится стихами. Не только гимны или притчи, но и пространные трактаты строятся по привычной метрической или строфической схеме: таковы древнеиндийские учебные книги, сутры и шастры , а равным образом и древние творения греческой учености; в поэтическую форму отливает свою философию Эмпедокл, и еще Лукреций следует ему в этом. Лишь отчасти можно объяснять стихотворную форму изложения чуть не всех учений древности идеей полезности: мол, не имея книг, общество таким образом легче хранит в памяти свои тексты. Главное в том, что, если можно так выразиться, сама жизнь в архаической фазе куль-туры все еще выстраивает себя метрически и строфически. Стих все еще выглядит более естественным средством выражения, если речь идет о возвышенном. В Японии вплоть до переворота 1868 г. суть серьезных государственных документов излагалась в стихотворной форме. История права с особым вниманием относится к следам "поэзии в праве" ("Dichtung im Recht"), встречающейся на германской почве. Широко известно место из древнефризского права , где определение необходимости продажи наследства сироты внезапно впадает в лирическую аллитерацию:
"Вторая нужда такова: если год выпадет грозный, и бродит по стране лютый голод, и вот-вот дитя умрет с голоду, пусть тогда мать продаст с торгов наследство ребенка и купит ему корову и жита и пр. - Третья нужда такова: если дитя вовсе без крова и голо, и близится суровая мгла и зимняя стужа, всяк спешит ко двору своему, в дом свой, в теплое логово, лютый зверь ищет полое дерево и тишь под холмом, где он может сохранить свою жизнь, тогда плачет, кричит беспомощное дитя, и оплакивает свои босые ноги, свои голые руки, свою бесприютность, своего отца, коему надлежало защищать его от голода и мглистой зимы, а он лежит, погребенный, так глубоко и в такой тьме, под землею, за четырьмя гвоздями, под дубовою крышкой".
Здесь мы имеем дело, на мой взгляд, не с намеренным украшением текста вторжением игровых элементов, но с тем фактом, что изложение правовых формул все еще пребывало в высокой духовной сфере, где поэтическое словоупотребление было естественным выразительным средством. Именно этим внезапным прорывом в поэзию особенно характерен приведенный выше пример из фризского права, в некотором смысле даже более убедительный, чем одно древнеисландское искупительное речение (Тrуgg6аttal), которое в сплошь аллитерированных строфах говорит о восстановлении мира, свидетельствует об уплате дани, строжайше воспрещает всякую новую распрю, а затем, возвещая, что тот, кто нарушит мир, будет лишен мира повсюду, само разворачивается в чреду образов, простирающих это "повсюду" вплоть до самых отдаленных пределов.
Здесь все же мы явно имеем дело с чисто литературной разработкой некоего случая из области права; едва ли эти стихи могли когда-либо служить документом, имеющим практическую силу. Все это живо помещает нас в ту атмосферу первозданного единства поэзии и сакрального изречения, о которой эта взаимосвязь как раз и свидетельствует.
Все, что является поэзией, вырастает в игре: в священной игре поклонения богам, в праздничной игре ухаживания, в боевой игре поединка с похвальбой, оскорблениями и насмешкой, в игре остроумия и находчивости.
В какой же степени сохраняется игровое свойство поэзии с развитием и ростом своеобразия культуры?
Миф, в какой бы форме его ни сохраняла традиция, всегда есть поэзия. Способами поэзии, средствами воображения он передает рассказ о вещах, которые представляются людям вправду случившимися. Он может быть полон самого глубокого и самого священного смысла. По-видимому, он выражает связи, которые никогда не могут быть описаны рационально. Несмотря на священный, мистический характер, присущий мифу на той стадии культуры, которой он соответствует и к которой относится, - то есть при полном признании безусловной искренности, с которой к нему тогда подходили, - неизменно остается вопрос, может ли вообще миф быть когда-либо назван совершенно серьезным. Миф серьезен настолько, насколько может быть серьезной поэзия. В общем потоке всего, что выходит за пределы логически взвешенного суждения, и поэзия, и миф устремляются в область игры. Но это вовсе не значит - в область более низкую. Возможно и такое, что миф - играючи - возносится до высот, куда за ним не в состоянии последовать разум.
Границу между мыслимым как возможное - и невозможным человеческий дух проводит исподволь, по мере роста культуры. Для дикаря с его ограниченной логикой упорядочения мира, собственно, еще все возможно. Миф, с его невероятными абсурдами, с его безмерным преувеличением и путаницей отношений и связей, с его беззаботными несоответствиями и присущими игре вариациями, пока еще не кажется ему чем-то немыслимым. И все же зададимся вопросом, не был ли у дикаря к его вере в наиболее священные мифы с самого начала примешан некий элемент юмора? Миф, вместе с поэзией, зарождается в сфере игры, но и вера дикаря, как и вся его жизнь, более чем наполовину лежит в этой же сфере.
Как только миф становится литературой, то есть в утвердившейся форме предания делается достоянием культуры, которая между тем высвобождается из сферы воображения первобытного человека, он подпадает под воздействие различения игры - и серьезности. Он священен, следовательно он не может не быть серьезным. Но он все еще продолжает говорить на языке первобытного человека, то есть на языке, выражающем образные представления, где противоположение игры и серьезности еще не имеет смысла. Мы давно уже настолько свыклись с образами греческой мифологии и настолько готовы в нашем романтическом восхищении поставить рядом с ними образы эады, что, как правило, бываем склонны не замечать, насколько варварскими являются и те, и другие. Лишь столкновение с гораздо менее затрагивающим нас древнеиндийским мифологическим материалом и необузданными фантасмагориями из всевозможных концов земли, которые по воле этнологов проносятся перед нашим умственным взором, приводит нас к мнению, что при внимательном рассмотрении образные порождения греческой или древнегерманской мифологии по своим логическим и эстетическим качествам, не говоря уже об этических, совсем или почти совсем не отличаются от безудержной фантазии древнеиндийского, африканского или австралийского мифологического материала. В соответствии с нашими мерками (что, естественно, не может быть принято за последнее слово в научных исследованиях) и те, и другие, как правило, лишены стиля, одинаково безвкусны и пресны. Язык дикарей, - все эти похождения Гермеса, так же как Одина или Тора. Нет никакого сомнения: в тот период, когда мифологические представления передаются в сколько-нибудь устоявшейся форме, они уже более не отвечают достигнутому к этому времени духовному уровню. Миф, для того чтобы его почитали в качестве священного элемента культуры, нуждается теперь либо в мистической интерпретации, либо должен культивироваться исключительно как литература. По мере того как из мифа исчезает элемент веры, игровой тон, свойственный ему изначально, звучит все сильнее. Уже о Гомере нельзя говорить как о верующем. Тем не менее миф как поэтическая форма выражения божественного, даже после утраты им прежней ценности быть адекватным воспроизведением всего постижимого, продолжает сохранять важную функцию и помимо чисто эстетической. Аристотель и Платон все еще излагают глубочайшую суть своей философской мысли в форме мифа: у Платона это миф о душе, у Аристотеля - представление о любви вещей к неподвижному движителю мира.
Для понимания игрового тона, присущего мифу, ни одна мифология не может быть яснее, чем первые трактаты Младшей Эдды. Gylfaginning [Видение Гюльви] и Skaldskaparmal [Язык поэзии] . Здесь налицо мифологический материал, целиком и полностью ставший литературой, - литературой, которая из-за ее языческого характера должна была бы быть официально отвергнута, но которая тем не менее как достояние культуры была в чести и в ходу . Авторы были христианами и даже людьми духовного звания. Они описывают мифические происшествия в тоне, в котором явственно слышны шутка и юмор. Однако это не тон христианина, который в силу своей веры ощущает себя вознесенным над поверженным язычеством и над ним насмехается, и еще менее тон новообращенного, который сражается с прошлым как с дьявольским мраком, - это скорее тон наполовину веры, наполовину серьезности, как он исстари присутствовал в мифологическом мышлении, тон, который и в прежние добрые языческие времена, по всей видимости, вряд ли звучал иначе. Соединение нелепых мифологических тем, чисто первобытной фантазии - как, например, в повествованиях о Хрунгнире, Гроа, Аурвандиле - и высокоразвитой поэтической техники точно так же вполне согласуется с сущностью мифа, который всегда неизменно устремлен к наиболее возвышенной форме выражения. Название первого трактата Gylfaginning, то есть Розыгрыш Гюльви, дает немало пищи для размышления. Он написан в известной нам старинной форме космогонического диалога с вопросами и ответами. Подобные же речи ведет Тор в палатах Утгарда-Локи. Об игре здесь справедливо говорит Г. Неккель . Ганглери задает древние священные вопросы о происхож-дении вещей, о ветре, о зиме и лете. Ответы предлагают разгадку не иначе как в виде причудливой мифологической фигуры. Начало тракта-та Skaldskaparmal также полностью пребывает в сфере игры: примитивная лишенная стиля фантазия о глупых великанах и злых, хитрых карлах грубых, вызывающих смех происшествиях, чудесах, которые в конце концов суть не что иное, как обман чувств. Мифология в ее завершающей стадии, в этом нет никакого сомнения. Но если она предстает пе-ред нами пресной, нелепой, деланно фантастичной, не стоит принимать эти черты за позднейшее, недавнее искажение героических начал мифологии. Напротив, все они - и как раз потому, что лишены стиля, - изначально принадлежали области мифа.
Поэтические формы многообразны: метрические формы, строфические формы; такие поэтические средства, как рифма и ассонанс, чередование строф и рефрен; такие формы выражения, как драматическая, эпическая, лирическая. И сколь бы ни были многочисленны все эти формы, в целом мире встречаются не иначе как исключительно им подобные. Это же справедливо и для мотивов в поэзии и в повествовании вообще. Число их кажется необозримым, но они все возвращаются - вновь и вновь, повсюду и во все времена. Все эти мотивы и формы нам настолько знакомы, что для нас одно их существование словно бы уже говорит само за себя, и мы редко задаемся вопросом о всепроницающем основании, которое положило им быть такими, а не иными. Это основание далеко простирающегося единообразия поэтической выразительности во все известные нам периоды существования человеческого общества, по всей видимости, в значительной степени следует видеть в том, что такого рода самовыражение творящего формы слова коренится в функции, которая старше и первозданное всякой культурной жизни. И функция эта - игра.
Подведем еще раз итог, какими же представляются нам собственно признаки игры. Это - некое поведение, осуществляемое в определенных границах места, времени, смысла, зримо упорядоченное, протекающее согласно добровольно принятым правилам и вне сферы материальной пользы или необходимости. Настроение игры - это настроение отрешенности и восторга, священное или праздничное, в зависимости от того, является ли игра священнодействием или забавой. Такое поведение сопровождается ощущением напряжения и подъема и приносит с собой снятие напряжения и радость.
Вряд ли можно отрицать, что этой сфере игры принадлежат по своей природе все виды возникновения поэтической формы: метрическое или Ритмическое членение произносимой или поющейся речи, точное попадание в обращении с рифмами и ассонансами, то или иное сокрытие смысла, искусное построение фразы. И тот, кто вместе с Полем Валери называет поэзию игрой, а именно игрой со словами и языком, не прибегает к метафоре, а схватывает глубочайший смысл самого слова поэзия.
Взаимосвязь поэзии и игры затрагивает не только внешнюю форму речи. Столь же ощутимо проявляется она в отношении форм образного воплощения, мотивов и их облачения и выражения. Имеем ли мы дело с мифическими образами, с эпическими, драматическими или лирическими, с сагами былых времен или с современным романом - всюду есть осознанная или неосознанная цель: посредством слова вызвать душевное напряжение, приковывающее внимание слушателя (или читателя). Всегда предусматривается здесь точное попадание, достижение выразительного эффекта. Субстратом же всегда является случай из человеческой жизни или момент человеческого переживания, способные передать это душевное напряжение. Все эти случаи и моменты, впрочем, немногочисленны. В самом широком смысле они могут быть сведены в основном к ситуациям борьбы, любви или и того и другого вместе. Тем самым мы уже приблизились к области, которую полагали необходимым включить в качестве обобщающей части в поле значения категории игры, - а именно к соперничеству. В огромном большинстве случаев центральная тема некоего поэтического и вообще литературного целого- задача, которую предстоит выполнить герою, испытание, которому он должен подвергнуться, препятствие, которое он должен преодолеть. Само наименование герой или протагонист для действующего лица повествования уже говорит о многом. Стоящая перед ним задача должна быть необычайно трудной, казалось бы, невыполнимой. Она чаще всего связана с вызовом, с исполнением некоего желания, с испытанием умения, обещанием или обетом. Сразу же видно, что все эти мотивы непосредственно возвращают нас в сферу игры-состязания, агона . Второй ряд мотивов, вызывающих напряжение, основывается на сокрытии личности героя. Он неузнаваем в качестве того, кем он является на самом деле, оттого ли, что скрывает свою сущность, оттого ли, что сам о ней не ведает или же способен меняться, преображая свой облик. Словом, герой выступает в маске, переодетым, под покровом тайны. И вновь мы оказываемся во владениях древней священной игры, сокровенная суть которой открывается лишь посвященным.
Неотъемлемая от состязаний, почти всегда ставящая перед собою цель превзойти соперника, архаическая поэзия едва ли отделима от стародавнего поединка с мистическими и замысловатыми загадками. Как соперничество в загадках порождает мудрость, так поэтическая игра творит прекрасное слово. И то, и другое подчиняется системе правил игры, определяющей и термины искусства, и символы, как сакральные, так и чисто поэтические; чаще всего они суть и то, и другое. И состязание в загадках, и поэзия предполагают круг посвященных, которым понятен используемый и там, и там особый язык. Значимость решения в обеих областях зависит лишь от вопроса, соответствует ли оно правилам игры. Поэтом считается тот, кто способен говорить на языке искусства. Язык поэзии отличается от обычного языка тем, что он намеренно пользуется особыми образами, которые понятны не каждому. Всякий язык выражает себя в образах. Пропасть между сущим и постигаемым может быть преодолена лишь пролетающей через нее искрой воображения. Сцепленному со словом понятию суждено всегда оставаться неадекватным потоку жизни. Претворенное в образы слово облекает вещи экс-прессией, высвечивает их лучами понятий. В то время как язык обыденной жизни, это практически и повсеместно используемое орудие, неизменно стирает образность употребляемых слов и выражений, предполагая внешне их строго логическую самостоятельность, поэзия намеренно культивирует образный строй языка.
То, что язык поэзии делает с образами, есть игра. Именно она располагает их в стилистической упорядоченности, она облекает их тайнами, так что каждый образ - играя - разрешает какую-нибудь загадку.
В архаических культурах поэтический язык еще является преимущественным средством выразительности. Поэзия выполняет более широкую, более жизненную функцию, чем удовлетворение литературных стремлений. Она переносит культ на само слово, она выносит суждения в области социальных отношений, она становится носительницей мудрости, закона и обычая. Все это она делает, не изменяя своей игровой сущности, потому что первозданная культура не выходит за рамки, очерченные игрою. Формы ее проявления - большей частью всеобщие игры. Даже полезная деятельность протекает по преимуществу в той или иной связи с игрою. По мере духовного и материального развития культуры расширяются те области, где черты игры отсутствуют или малозаметны, - за счет тех, где игра не знает препятствий. Культура в целом обретает серьезность. Закон и война, знание, техника и ремесла, как кажется, теряют контакт с игрою. Даже культ, в священнодействии находивший некогда обширные возможности выражения в игровой форме, затронут, по-видимому, этим процессом. Оплотом цветущей и благородной игры остается поэзия.
Игровой характер языка поэтических образов столь очевиден, что едва ли необходимо доказывать это с помощью многочисленных доводов или иллюстрировать теми или иными примерами. Исходя из существенной ценности, которую занятия поэзией представляли для архаической культуры, нечего удивляться тому, что именно там техника поэтического искусства развилась до высшей степени строгости и утонченности. Речь идет здесь именно о кодексе тщательно расписанных правил, подчиненных строгой системе, имеющих принудительную силу и в то же время Располагающих бесконечными возможностями варьирования. Эту систему как некую благородную науку сохраняет и воспроизводит традиция. Не случайно такое утонченное культивирование стихотворного искусства в равной степени можно отметить у двух народов, которые в своих весьма отдаленных друг от друга землях почти совсем не имели контакта с более богатыми и более древними культурами, способными повлиять на их литературу: это древняя Аравия и Исландия Эдды и саг. Оставим в стороне особенности метрики и просодии и проиллюстрируем сказанное на одном-единственном примере, а именно древненорвежском кеннинге .
Тот, кто называет "шипом речи" - язык, "дном палаты ветров" - землю, "волком древес" - ветер, всякий раз задает своим слушателям поэтическую загадку, которую они молча отгадывают. И поэту, и его сопернику должны быть известны сотни таких загадок. Важнейшие вещи, например золото, были наделены десятками поэтических имен. Один из трактатов Младшей Эдды, Skaldskaparmal, то есть Язык поэзии, перечисляет бесчисленное количество поэтических выражений. Кеннинг служит не в последнюю очередь и проверкой познаний в области мифологии. У каждого из богов есть множество прозвищ, намекающих на его похождения, его облик или родство с космическими стихиями. "Как описывают Хеймдалля? Его называют сыном девяти матерей, или стражем богов, или белым асом, врагом Локи, тем, кто нашел ожерелье Фрейи", и пр.
Тесная связь поэтического искусства с загадкой выдает себя многими признаками. Слишком ясное считается у скальдов техническим промахом. Существует древнее требование, которого некогда придерживались и древние греки: оно гласит, что слово поэта должно быть темным. У трубадуров, чье искусство как никакое другое демонстрирует свою функцию совместной игры, trobar clus, буквально замкнутая поэзия, поэзия с потаенным смыслом, почиталась как особенная заслуга.
Современные направления в лирике, которые намеренно устремляются в то, что не доступно для каждого, и загадочность смысла слова делают главным пунктом своего творчества, остаются тем самым полностью верными сущности своего искусства. Вместе с узким кругом читателей, понимающих их язык, во всяком случае, знакомых с ним, такие поэты образуют замкнутую культурную группу весьма древнего типа. Вот только вопрос, в состоянии ли окружающая культура в достаточной мере оценить и признать их поэзию, чтобы образовалось то русло, в котором их искусство могло бы выполнить свою жизненную функцию, составляющую смысл его существования.
ИГРА И ПОЭЗИЯ
Кто примется говорить об истоках греческого любомудрия, в их связи с древними сакральными играми-состязаниями в мудрости, тот неминуемо будет то и дело попадать на или за грань, пролегающую между религиозно-философскими и поэтическими способами выражения. Поэтому желательно было бы прежде всего поставить вопрос о сущности поэтического творения. В определенном смысле этот вопрос задает центральную тему рассуждения о связи между игрой и культурой. Ибо если богопочитание, наука, право, государственное управление и военное дело в высокоорганизованном обществе, судя по всему, постепенно выходят из того соприкосновения с игрой, которое, по всей видимости, на ранних стадиях культуры им было столь свойственно, поэтическое творчество, родившееся в сфере игры, все еще чувствует себя в этой сфере как дома. Поиноис1* -- функция игрового характера. Поэзия вступает в игру в некоем поле духа, в некоем собственном мире, который дух творит для себя, где вещи имеют иное лицо, чем в "обычной жизни", и где их связывают между собой не логические, а иные связи. Если под серьезным понимать то, что удается исчерпывающе выразить словами бодр-ственной жизни, то поэзия никогда не бывает совершенно серьезной. Она располагается по ту сторону серьезного -- в той первозданной стране, откуда родом дети, животные, дикари, ясновидцы, в царстве грезы, восторга, опьянения, смеха. Для понимания поэзии нужно облечь себя душою ребенка, словно волшебной сорочкой, и мудрость ребенка поставить выше мудрости взрослого. Такова понятая и выраженная Ви-ко уже два столетия назад изначальная сущность поэзии", ближе всего стоящая к чистому понятию игры.
Poesis doctrinae tanquam somnium, поэзия -- как бы сон знания, гласит глубокое суждение Фрэнсиса Бэкона. В мифических представлениях первобытных народов об основах бытия, как в зародыше, уже заключен смысл, который позднее будет осознан и выражен в логических формах и терминах, филология и богословие стремятся все глубже проникнуть в постижение мифологического ядра ранних верований2. В свете первоначального единства поэтического искусства, священного учения, мудрости, культа все функциональное значение древних культур будет восприниматься по-новому.
Первая предпосылка такого понимания -- это освободиться от мнения, что поэтическое искусство обладает только эстетической функцией или что его можно объяснить и постичь исходя только из эстетических °снований. В каждой живой, цветущей цивилизации, и прежде всего в
121 Ноmo ludens
архаических культурах, поэзия выполняет витальную, социальную и литургическую функцию. Всякое древнее поэтическое искусство есть вместе с тем одновременно и культ, праздничное увеселение, совместная игра, проявление искусности, испытание или загадка, мудрое поучение убеждение, колдовской заговор, предсказание, пророчество, состязание Нигде, пожалуй, не найти столь разительного единства всевозможных мотивов, как в Третьей песне финского народного эпоса Калевала2*. Вещий старец Вяйнямейнен околдовывает юного хвастуна, который отважился вызвать его на поединок. Сперва они состязаются в знании природы вещей, затем происхождения всего сущего, причем юный Йоука-хайнен осмеливается претендовать на свое участие в самом акте творения. Но тогда старый чародей "впевает" его в землю, в болото, в воду: сначала по пояс и до подмышек, а там и по самые уста, -- пока тот наконец не обещает отдать ему свою сестру Айно. Сидя на камне песен, Вяйнямейнен поет три часа кряду, чтобы снять свои могучие заклятия и расколдовать безрассудного. Все формы состязания, о которых мы сообщали выше: поединок в хуле и похвальбе, мужское соперничество, соревнование в космологическом знании -- соединяются здесь в бурном и вместе с тем сдержанном потоке поэтического воображения.
Поэт -- Vates, одержимый, воодушевленный, неистовый3*. Он -- посвященный, Sja"ir -- так зовется он у древних арабов. В мифах Эдды тот, кто пожелал стать поэтом, пьет мед, приготовленный из крови Ква-сира, мудрейшего из созданий, -ведь никто ему не мог бы задать вопроса, на который бы тот не ответил4*. От поэта-ясновидца лишь постепенно отслаиваются фигуры пророка, жреца, прорицателя, мистагога, стихотворца, так же как философа, законодателя, оратора, демагога, софиста и ритора. На древнейших поэтов Греции все еще возложена явно социальная функция. Они обращаются к народу, увещевают и наставляют его. Они вожди народа, и лишь позднее приходят софисты3 5*.
Фигуру ватеса в некоторых из ее граней представляет в древненор-вежской литературе thulr, называемый в англосаксонском thyle4. Впечатляющий пример тула -- Старкад; Саксон Грамматик верно переводит это слово как ватес6*. Тул выступает на нескольких поприщах: то изрекая литургические формулы, то как исполнитель в священном драматическом представлении, то принося жертву, то как волшебник. Порою он вроде бы не более чем придворный поэт и оратор. И даже слово scurra, скоморох, также передает его ремесло. Соответствующий глагол thylja означает произносить необходимые слова в ходе богослужения, а также заклинать или всего-навсего бормотать. Тул -- хранитель всего мифологического знания и всех поэтических преданий. Это мудрый старец, коему ведомы история и традиции, чье слово "звучит во время торжеств, кто умеет привести родословие героев и знати. Его дело по преимуществу -- состязания в красноречии и во всякого рода познаниях. В этой функции мы встречаем его в Унферте Беовульфа. Mannjafna6r, о чем мы уже говорили ранее, или состязания Одина в
122 Глава VII
Ости с великанами и карлами также входят в поле деятельности ту-ла. Известные англосаксонские поэмы Видсид и Странник7* могут счи-таться типичными образчиками творчества таких разносторонних при-дворных поэтов. Все эти черты совершенно естественно выстраиваются образ архаического поэта, чья функция во все времена была, судя по всему, и сакральной, и литературной. И эта функция, священная или нет всегда коренится в той или иной форме игры.
Если добавить еще несколько слов о древнегерманском типе ватеса, то вовсе не покажется рискованным желание обнаружить в феодальном Средневековье потомков тула, с одной стороны -- в лице шпильмана, жонглера8*, с другой -также и в герольдах9*. Задача этих последних, о которых уже шла речь в связи с состязаниями в хуле, в значительной части была общей с задачей "Kultredner" ("культовых ораторов") древности. Они -- хранители истории, традиции и генеалогии, витии во время торжеств, где прежде всего хулят или славят.
Поэзия в своей первоначальной функции фактора ранней культуры рождается в игре и как игра. Это священная игра, но и в своей причастности святости она постоянно остается на грани развлечения, шутки, фривольности. О сознательном удовлетворении стремления к прекрасному еще долго нет речи. Оно неосознанно содержится в переживании священного акта, который в слове становится поэтической формой и воспринимается как чудо, как праздничное опьянение, как экстаз. Но это еще не все, ибо в то же самое время поэтические навыки расцветают также в радостных и захватывающих массовых играх и в страстных, волнующих групповых состязаниях, обычных в архаическом обществе. Ничто не могло быть более питательной почвой для взрыва поэтических чувств, чем радостные празднества сближения полов при чествовании весны или других важнейших событий в жизни племени.
Этот последний аспект, которого мы хотели коснуться, -- поэзия как запечатленная в слове форма все вновь повторяющейся игры влечения и отталкивания между юношами и девушками, в соревновании шуточного остроумия и виртуозности -- сам по себе, несомненно, так же изначален, как и чисто сакральная функция поэтического искусства. Богатый материал, касающийся на сей раз несколько замысловато именуемой социально-агональной поэзии, которая все еще заявляет себя как игра в рамках данной культуры, привез с собой Де Йосселин де Йонг из экспедиции на острова Буру и Бабар Ост-Индского архипелага10*. Благодаря любезности автора я могу привести некоторые пункты из еще не опубликованного исследования5. Жители Среднего Буру, или Раны, знают праздничное поочередное пение, называемое инга-фука. Сидя друг против друга, мужчины и женщины в сопровождении барабана поют друг другу песенки, которые они либо воспроизводят, либо импровизируют. Различают не менее пяти видов пения инга-фука. Все они основываются на чередовании строфы и антистрофы, хода и противохо-да, вопроса и ответа, выпада и отместки. Иногда они по форме близки загадке. Важнейший из них носит название "инга-фука предшествова
Й. Хейзинга ИГРА И ПОЭЗИЯ (Хейзинга Й. Homo ludens. Человек играющий. - М., 2001. - С. 197-222) Сфера поэзии. - Поэзия как витальная функция культуры. - Vates. - Поэзия родилась в игре. - Социальная поэтическая игра. - "Инга-фука" - "Пантун". - "Хайку". - Формы поэтических состязаний. - Cours d"amour. - Поэтические задачи. - Импровизация. - Свод знаний в поэтической форме. - Юридические тексты в стихах. - Поэзия и право. - Поэтическое содержание мифа. - Может ли миф быть серьезным? - Миф представляет игровую фазу культуры. - Тон "Младшей Эдды". - Все поэтические формы суть формы игровые. - Поэтические мотивы и мотивы игровые. - Поэзия бытует в состязании. - Поэтический язык есть язык игры. - Язык поэтических образов и игра. - "Темный" стиль поэзии. - Лирика "темна" по природе. Кто собирается говорить об истоках греческой философии в их связи с древнейшими сакральными состязаниями в мудрости, тот сейчас же и неминуемо окажется на грани либо даже за гранью, разделяющей религиозно-философские и поэтические способы выражения. Поэтому желательно рассмотреть теперь вопрос о сущности поэтического творения. В определенном смысле этот вопрос является центральной темой обсуждения взаимосвязи между игрой и культурой. Ибо в то время как религия, наука, право, воина и политика в высокорганизованных формах общества, по всей видимости, мало-помалу теряют точки соприкосновения с игрой, которые на ранних стадиях культуры у них имелись, как это совершенно очевидно, в столь большой мере поэтическое творчество, родившееся в сфере игры, по-прежнему чувствует себя в ней как дома.
Poiesis есть игровая функция. Она обретается в поле деятельности духа, в собственном мире, созданном для себя духом, где вещи имеют иное, чем в "обыденной" жизни, лицо и связаны между собой иными, не логическими, узами. Если серьезное понимать как то, что может быть до конца выражено на языке бодрствующей жизни, то поэзия никогда не станет совершенно серьезной. Она стоит по ту сторону серьезного - у первоистоков, к которым так близки дети, животные, дикари и ясновидцы, в царстве грезы, восторга, опьянения и смеха. Чтобы понять поэзию, нужно обрести детскую душу, облачиться в нее, как в волшебную рубашку, а мудрость ребенка поставить выше мудрости взрослого. Из всех вещей ничто не стоит так близко к чистой идее игры, как эта доисторическая (primaevale) сущность поэзии, понятая и выраженная Вико уже два столетия назад. Poesis doctrinae tanquam somnium, поэзия - как сон науки, гласит глубокомысленное изречение Фрэнсиса Бэкона.
В образных мифологических представлениях первобытных народов об основах бытия, как в зародыше уже заключен смысл, который позже найдет осознание и выражение в логических формах и терминах. Филология и теология стремятся проникнуть все глубже в суть этого мифологического ядра ранних верований. В свете изначального единства поэзии, святого вероучения, философии и культа по-новому воспринимается все функциональное значение древних культур.
В качестве первой предпосылки к такому постижению необходимо освободиться от мысли, что поэзия имеет только эстетическую функцию, что понять и объяснить ее можно только из эстетических оснований. Во всякой живой, процветающей цивилизации, и прежде всего в архаических культурах, поэзия выполняет витальную, социальную и литургическую функции.
Любая древняя поэзия есть вместе с тем и в то же самое время культ, праздничное увеселение, коллективная игра, проявление искусности, испытание или загадывание загадок, мудрое поучение, переубеждение, околдование, ясновидение, пророчество, состязание. Нигде, пожалуй, не найти столь разительного соединения всякого рода мотивов архаического сакрального быта, как в третьей песне финского народного эпоса "Калевала". Старый мудрый Вяйнямёйнен околдовывает молодого бахвала, который дерзнул вызвать его на поединок. Вначале они состязаются в знании природных вещей, затем спорят о происхождении всего сущего, причем юный Ёукахайнен имеет смелость претендовать на участие в самом творении. Но тогда старый волшебник Впевает его в землю, в топь, в болото, сначала по пояс, потом по плечи, наконец, до губ, пока тот наконец не обещает ему свою сестру Айно. Сидя на камне песен, Вяйнямёйнен поет целых три часа, чтобы освободить безрассудного от своих могучих чар, расколдовать его. Все формы состязания, о которых мы говорили выше: соревнование в хуле и похвальбе, "тяжба мужей", соперничество в знании космогонии, - соединяются здесь в одном бурном и вместе с тем сдержанном потоке поэтического воображения (verbeelding).
Поэт - Vates, одержимый, неистовый, вдохнновленный богами (enthousiaste). Он многосведущий, sja"ir, как называют его древние арабы. В мифах "Эдды" мед который пьют, чтобы стать поэтом, готовят из крови Квасира, мудрейшего среди созданий - никто не смог задать ему такой вопрос, на который не знал бы он ответа Из поэта-ясновидца лишь постепенно выделяются фигуры пророка, жреца, оракула, мистагога, стихотворца, а также философа, законодателя, оратора, демагога, софиста и ритора. Древние поэты Греции осуществляют еще ярко выраженную социальную функцию.
Они обращаются к народу как наставники, увещевают его. Они выступают как вожди народа; софисты появляются позднее. Фигуру Vates во многих ее гранях представляет в древнеисландской литературе thulr, называемый в англосаксонском thyle . Самый наглядный пример тула - Старкад; Саксон правильно переводит это слово как vates.
Thulr выступает временами то как вещатель литургических формул, то как исполнитель в священном драматическом представлении, то как приносящий жертву, то как колдун. Иногда он бывает только придворным поэтом и оратором. Его ремесло передают даже словом scurra - "скоморох". Соответствующий глагол thylja означает произнесение религиозного текста, а также "колдовать" и "бормотать".
Тул - хранитель всех мифологических и поэтических преданий. Это мудрый старец, который знает историю и традиции, чей голос звучит во время торжеств, кто может перечислить родословные героев и знати.
В его ведение входят, в особенности, и состязания в красноречии и всевозможных познаниях. В этой функции встречаем мы его в Унферте из "Беовульфа". Mannjafnadr, "тяжба мужей", о которой мы говорили ранее, состязания в мудрости Одина с великанами и карликами также относятся к компетенции тула. Известные англосаксонские поэмы "Видсид" и "Скиталец" были, видимо, типичными творениями подобных разносторонних придворных поэтов. Все эти черты самым естественным образом выстраиваются в образ архаического поэта, чья функция, по-видимому, во все времена была сакральной и вместе литературной.
Эта функция, будь она священной или нет, всегда коренится в какой-либо форме игры. Еще несколько слов о древнегерманском типе vates"а, Нам не кажется слишком смелым желание видеть потомков тула в феодальном Средневековье, с одной стороны, в шпильманах и жонглерах (joculator), а с другой - в герольдах, У этих последних, о которых мы уже говорили в связи с состязаниями в хуле, обязанности преимущественно совпадают с функциями "культовых ораторов" древности. Они хранят в памяти историю, традиции и генеологию, выступают во время торжественных событий, и главным образом с официальными восхвалениями либо поношениями. Поэзия в своей первоначальной функции как фактор ранней культуры рождается в игре и как игра. Это освященная игра, но в своей священности эта игра все же постоянно остается на грани необузданности, шутки, развлечения. О сознательном удовлетворении потребности в прекрасном еще очень долго нет и речи.
Оно тайно содержится в воскрешении священного акта, который через поэтическую форму реализует себя и переживается как чудо, как праздничное опьянение, как экстаз. Но это еще не все, ибо в то же самое время поэтическая способность расцветает и в радостной и захватывающей общественной игре, и в бурных, темпераментных состязаниях отдельных групп архаического коллектива. Ничто не могло быть более плодородной почвой для поэтической экспрессии, чем радостное сближение полов во время чествования весны или другие праздничные события в жизни племени. Этот последний рассмотренный нами аспект - поэзия как вылившаяся в слове форма без конца возобновляющейся игры взаимного влечения и отталкивания юношей и девушек, в поединке шутливого остроумия и виртуозности - сам по себе, несомненно, так же изначален, как и чисто сакральная функция поэтического искусства.
Богатый материал о поэзии, называемой уже изысканно - "социально-агональная", - которая там существует еще в присущей ей функции как культурная игра, привез с собой Де Йосселин де Йонг после обследования группы островов Ост-Индского архипелага - Буру и Бабар. Благодаря любезности автора я могу привести некоторые данные из еще не опубликованного исследования. Среди жителей Среднего Буру, или Рана, бытует род праздничного антифонного пения, называемого "инга-фука".
Сидя друг против друга, женщины и мужчины под аккомпанемент барабана поют друг другу песенки, которые они или импровизируют, или просто воспроизводят. Известно не менее пяти видов "инга-фука". Все они базируются на чередовании строфы и антистрофы, вопроса и ответа, хода и ответного хода, выпада и его отражения. Иногда форма их близка к загадке. Самый распространенный вид носит название "инга-фука предшествования и следования"; все куплеты здесь начинаются словами "следовать друг за другом, идти друг за другом" - как в детской игре. Формально-поэтическим средством служит ассонанс, связующий тезу и антитезу повторением того же слова, варьированием слов.
Поэтический момент выступает как игра смыслом, намек, игра слов, а также звуков, в которой иной раз смысл совершенно теряется. Такая поэзия поддается описанию только в терминах игры. Она подчинена тонкой схеме правил просодии. Ее содержание - любовный намек, поучения житейской мудрости, оскорбительная насмешка.
Хотя в "инга-фука" соблюдается репертуар из традиционных строф, важнейшую роль играет, однако, импровизация. Уже известные куплеты удачно дополняются, улучшаются вариациями.
Особенно высоко ценится виртуозность, нет недостатка в выдумке. Ощущение и эффект от прочитанных в переводе образцов этой поэзии заставляет вспомнить малайский "пантун", от которого литература Буру не совсем независима, а также весьма отдаленную форму - японское "хайку". Кроме собственно "инга-фука", на Ране знают другие формы поэзии, построенные на том же формальном принципе, как, например, весьма обстоятельный диалог по схеме "предшествования и следования" между родами невесты и жениха при церемонии обмена подарками по случаю свадьбы.
Совершенно обособленная разновидность поэзии обнаружена Де Йосселином де Йонгом на острове Ветар группы Бабар Юго-Восточных островов. Здесь наблюдается исключительно одна импровизация. Жители Бабара поют много больше, чем на Буру, причем как вместе, так и поодиночке, чаще всего во время работы. Занятые в верхушках кокосовых пальм добычей сока, мужчины поют то скорбные песни-жалобы, то насмешливые песни по адресу товарища, сидящего на соседнем дереве. Иногда эти песни переходят в ожесточенную песенную дуэль, которая раньше нередко заканчивалась схваткой и убийством. Все эти песни состоят из двух строк, которые различают как "ствол" и "крону", или "верхушку"; схема "вопрос-ответ" выступает здесь уже не столь четко. Для поэзии Бабара характерно то, что впечатление достигается здесь главным образом в игре - варьировании песенных мелодий, а не в игре словесных значений или созвучий.
Малайский "пантун" - четверостишие с перекрестной рифмой, в котором первые две строки дают какой-то образ или констатируют факт, а две последние заключают стих весьма отдаленным намеком, - обнаруживает в себе многие черты умственной игры. Слово "пантун" вплоть до XVI века означало, как правило, сравнение или пословицу и только во вторую очередь "катрен". Концевая строка называется в яванском языке "djawab". то есть "ответ", "решение".
Итак, очевидно, что, прежде чем здесь выработалась устойчивая поэтическая форма, она существовала в виде игры-загадки, зерно решения которой содержалось в намеке и внушалось рифмованным созвучием. В тесном родстве с "пантуном", без сомнения, находится японская поэтическая форма, обыкновенно называемая "хайку"; в своем современном виде это маленькое стихотворение из трех строк, соответственно в пять, семь и пять слогов; обычно оно передает тонкое и моментальное впечатление, навеянное картинами жизни растений, животных, людей, видами природы, проникнутое лирической печалью или ностальгией, порой с намеком на легчайший юмор. Вот два примера.
Сколько грусти В моем сердце! Пусть его Успокоит шепот ив. На солнце сохнут кимоно. О крохотный рукав Умершего ребенка!
Первоначально "хайку" тоже, по-видимому, было игрой в цепную рифму, когда один начинал, а другой должен был продолжать. Характерную форму поэтической игры (spelend dichten) мы имеем в традиционной манере чтения финской "Калевалы". когда два певца, сидя на скамье друг подле дpyra и взявшись за руки, раскачиваясь вперед и назад, соревнуются в декламации стихов. Подобный же обычай упоминается еще в древнеисландской саге. Слагание стихов как публичная игра, преследующая цель, едва ли связанную с сознательным творчеством, встречается повсюду и в самых разнообразных формах. Редко отсутствует при этом и элемент состязания. Он определяет такие формы, как антифонное пение, полемический стих (strijdgedicht), поэтический турнир, с одной стороны, с другой - импровизацию как задачу освободиться от тех или иных уз, заклятия. Бросается в глаза, что последний мотив очень близок мотиву загадки сфинкса, о чем речь шла выше. Все эти формы, богато развитые, находят в Восточной Азии. В своей тонкой и остроумной интерпретации и реконструкции древнекитайских текстов М. Гране дал в изобилии примеры строфической формы вопросов и ответов, чередующихся хоров, которыми в Древнем Китае юноши и девушки отмечали праздники смены времен года. Наблюдая живой обычай в Аннаме, Нгуен Ван Гуен смог зафиксировать их в своей книге, уже названной нами в другой связи. Иногда при этом поэтическую aргументацию - дабы завоевать любовь - строят на целом ряде пословиц, которыми затем, как неоспоримыми свидетельствами, подкрепляют доводы. Совершенно та же форма: изложение доказательств, при котором каждый куплет заканчивается пословицей, - принята во французских "дебатах" XV века. Если поставить теперь по одну сторону праздничные песни в защиту любви, как они в поэтической форме встречаются в китайской литературе и в аннамитской народной жизни, по другую же - древнеарабские состязания в хуле и похвальбе, называемые "mofakhara" и "monafara", и эскимосские состязания под барабан в хуле и поношениях, которые заменяли там правосудие, становится ясным, что придворным Cours d"amour из эпохи трубадуров место в этом же ряду. После того как был справедливо отвергнут старый тезис, согласно которому сама поэзия трубадуров выводилась из практики таких "дворов любви" и ею объяснялась, в романской филологии остался спорным вопрос, были ли эти Cours d"amour действительно модой или же их следует paccматривать как чисто литературную фикцию. Многие склонялись к последнему, но, вне всякого сомнения, зашли здесь слишком далеко. "Двор любви" как поэтическая игра в правосудие, с ее определенной положительной практической ценностью, так же хорошо вписывается в картину нравов Лангедока XII века, как и Дальнего Востока или Крайнего Севера, Сфера сама во всех этих случаях остается неизменной: в форме игры, полемико-казуистическим образом постоянно обрабатывается любовная тематика. Ведь и эскимосы барабанили чаще всего именно в связи с ней. Дилемма любви и катехизис любви составляют предмет, целью является защита репутации, которая означает самое честь. Со всей достоверностью имитируется судопроизводство, доказательства выводятся из аналогии и прецедента. Из жанров поэзии трубадуров castiamen - "порицание", tenzone - "спор", partimen - "антифонное пение", joc partit - "игра в вопросы и ответы" находятся в самой тесной связи с песнями в защиту любви. В начале всего этого стоит не собственно правосознание, не вольное поэтическое вдохновение и не просто общественная игра, но древнейший поединок чести на любовном поприще. В свете игровой культуры на агональной основе следует рассматривать и другие формы поэтической игры. Так, например, ставится задача выйти из какого-либо затруднения с помощью стихотворной импровизации. Здесь опять вопрос не в том, сопровождала ли подобная форма игры в тот или иной период культуры трезвую жизнь будней. Важен факт, что в этом игровом мотиве, неотделимом от роковой загадки и, по сути, идентичном игре в фанты, человеческий дух всякий раз видел выражение жизненной борьбы и что поэтическая функция, никоим образом не направленная на сознательное творчество красоты, нашла по преимуществу в такой плодородную почву для развития поэзии. Возьмем для начала один пример из любовной сферы. Ученики некоего д-ра Чана по пути в его школу постоянно проходили мимо дома одной девушки, которая жила рядом с их учителем. Минуя ее, они каждый раз говорили: "Ты очень мила, ты настоящее сокровище". Сильно рассердившись, она дождалась их однажды и сказала: "Так я вам нравлюсь? Прекрасно, но я хочу произнести несколько слов. Кто из вас смо
